Айдахо

Письмо напечатано. Только конверт надписан от руки, но имени отправителя нигде нет. Это первое письмо, которое Дженни получила за годы заключения, и, увидев обратный адрес, свой собственный старый адрес, 7846 Форест-сервис-роуд, Пондероса, написанный женской рукой, она сразу поняла, что внутри. Она прочла письмо лишь один раз. В ней не осталось больше слез – не потому что она очерствела, не потому что ушла в себя, а просто потому что они иссякли. Отсутствие слез – это своего рода дань уважения, признание, что она не вправе оплакивать его, что он ей не принадлежит.

Но плакать хочется. Очень сильно. Ей даже кажется, что смерть Уэйда – это конец ее сердца. Как странно спустя столько лет дойти до конца, как странно сознавать, что здесь она еще не бывала.

Письмо пробудило в ней приглушенные воспоминания о начале их совместной жизни, и, как ни странно, они принесли не боль, а упокоение, отдельное от скорби, словно бы те радостные дни можно отделить от последующих страданий. С ней такого еще не случалось, и она позволила себе этот краткий покой. Пыльные летние деньки в прерии: Уэйд косил чертополох на ферме ее родителей, она ухаживала за лошадьми. На годовщину свадьбы они набрали в рубашки речных камней и принесли их к могиле своей одноглазой собаки – Пегги Розы. Уэйд прихватил ведро с водой, чтобы украсить их влажным блеском. Вода медленно струилась, возрожденное очарование, и они вместе загадали ребенка, на тех самых речных камнях.

А еще – осенние ночи на горе, на втором этаже амбара, когда Дженни уже была беременна. Проснувшись поутру, она иногда слышала, как Уэйд кипятит воду на костре, как шипят сосновые иголки, такой почти морской шум. Она не позволяет себе наделять эти сцены голосами и даже представлять его силуэт. Для нее он – летняя пыль, и чертополох, и речные камни, и предрассветный костер, сила, которая ее питает.

Неделями в ней зреет такая вот печаль. Зато по ту сторону печали уже виднеется конец отведенного им срока на земле. Их время закончилось, умерло вместе с ним. Еще пара лет, и весь мир – с огнем, камнями, пылью и чертополохом – оправится от той короткой поры, когда в нем жили Митчеллы и когда она их погубила. Неужели такой страшный разлом – во времени, земле и сердце – когда-нибудь затянется на том августовском дне, когда все разорвалось на части и вмиг потерялось?

И все же это случится. Она чувствует: процесс уже начался.

Недорисованный портрет так и висит на стене, но теперь он ничего не значит. Он значит даже меньше, чем остальные листки. Раньше он был окошком в прошлое Дженни и настоящее Уэйда. А теперь за ним пустота. Человека, который прислал его, больше нет. Прежде она смотрела на портрет и думала, что не все еще отмерло у нее внутри.

Со смертью Уэйда мир как будто начал с ней прощаться, и стало легче, хоть это и нехорошо.

Она не рассказала Элизабет о письме, и по временам ее мучает совесть, ведь Элизабет делится с ней всем самым сокровенным. И все же вечерами они сидят на нижней койке и читают друг другу романы, и все же она следит за сюжетом и сопереживает героиням. Только из своего теперешнего оцепенения ей трудно выдавить хоть слово, она чувствует какую-то глубинную усталость – усталость настолько близкую к смерти, что сопротивляться бесполезно.

Так продолжается почти год. Дни проходят на удивление сносно, парящие, бессмысленные, как облака, дни, разделенные с другом. Иногда она даже подтрунивает над Элизабет, потому что Элизабет это нравится. Но после шуток во рту остается гнилой привкус – не потому что это ложь, а потому что это мертвые чувства, прикидывающиеся живыми. Тюрьма такая маленькая, и сама она такая маленькая внутри этой тюрьмы. Иногда ей кажется, будто ее смерть настолько незначительна, что никогда не произойдет и ей придется существовать вечно.

Она моет полы в душевой, и едкие пары вызывают у нее головокружение, а иногда и тошноту. Ее это беспокоит, но не настолько, чтобы изменить своим привычкам, не настолько, чтобы послушаться Элизабет и начать разбавлять средство водой. По четвергам ноги сами несут ее на историю Европы – писать конспекты для Элизабет. Рука водит по бумаге без ее участия.

Иногда в комнате отдыха играют на фортепиано, но музыка уже не бьет под дых, теперь она не страшнее грома. Она шагает сквозь эту музыку по пути в класс, и ей почти не больно. Проходит по желтой полосе и механически раскладывает на парте свои вещи.

В один такой четверг, примерно год прошел после смерти Уэйда, письмо снова попадает к ней в руки. И как оно затесалось среди конспектов? Оно всегда лежит в коробке с фотографиями, так что либо она достала его во сне, либо, когда они наводили порядок после обыска, письмо подняла Элизабет и не глядя сунула в стопку со школьными бумагами.

Сама того не замечая, Дженни начинает читать.

Сожалею, что сообщать вам об этом выпало мне.