Айдахо

На прошлой неделе Элизабет исполнилось пятьдесят четыре, и в тот же день Дженни, которой уже семьдесят, потеряла сознание, когда поднялась на ноги после уборки душевой.

Элизабет до сих пор не замечала, как сильно состарилась Дженни, и этот случай ее ошеломил. Дженни в тюрьме уже двадцать девять лет. Голова у нее почти вся седая. Волосы короткие, до середины шеи, с густой челкой, которая смотрится необычно с такими белоснежными волосами, но это даже красиво. На фоне белизны ее карие глаза блестят еще ярче.

После падения Дженни двое суток продержали в лазарете, хоть она и говорила медсестрам, что все в порядке. Элизабет разрешили навещать ее по вечерам, в час досуга. Она приходила и садилась по-турецки в изножье кровати.

Пока Дженни шла на поправку, они много о чем успели поговорить. Пару раз Элизабет спрашивала, какую Дженни выбрала бы жизнь, окажись она на свободе.

– Не нужна мне никакая свобода, – ответила Дженни.

– Ну а если пришлось бы, – раздраженно сказала Элизабет. – Чем бы ты зарабатывала на хлеб?

За все годы их дружбы о таком они никогда не беседовали, и было ясно, что Дженни тема не по душе. Но Элизабет не отставала.

Наконец Дженни ответила:

– Я не прочь мыть полы. – Элизабет расхохоталась. Но Дженни не шутила. – Это очень умиротворяет.

– Скажи это своему кашлю и синяку.

Синяк у Дженни на лбу был фиолетовым по центру, а по краям оливково-зеленым.

Дженни уже раз десять, не меньше, отказывалась менять работу, так что, наверное, мытье полов и правда нравилось ей больше всего. А может, она просто боялась пробовать новое.

– Я кое-что для тебя приготовила, – сообщила Элизабет.

– Что?

Элизабет спохватилась:

– Сюрприз.

– Ой, пожалуйста. Не надо никаких сюрпризов.

– Не указывай мне, что делать.

Дженни рассмеялась.

За те тридцать два года, что Элизабет провела в тюрьме, ей довелось трудиться ровно на четырех работах, каждый раз в течение длительных, непрерывных периодов, между которыми шли другие длительные, непрерывные периоды, и так далее. Хлев – два года. Прачечная – четыре. Мытье полов – два. Кухня – три. Хлев – пять. Прачечная – шесть. Полы – один. Кухня – девять, пошел десятый год.

Все это чередование искажает время. Хлев кажется одним долгим, целиковым годом, прачечная – другим, кухня – третьим. Разные эры соединились в одну. Она вечно перемещается вперед и назад во времени, превращаясь в ту, кем была, когда последний раз выполняла работу, подхватывая с того места, где остановилась. Нет никакой последовательности (как могло бы показаться) хлев-прачечная-полы-кухня, хлев-прачечная-полы-кухня. Есть только Хлев. Прачечная. Полы. Кухня. Смерть. В любом порядке. Четыре долгих года состарили ее с двадцати двух до пятидесяти четырех. Есть год мытья полов, тусклое и кошмарное воспоминание, краткая, но бесконечная пора, как старшие классы, – глаза на мокром месте и проблемы с кожей. Назначьте ее в уборщицы, и она снова станет такой – и в пятьдесят четыре, и во сколько угодно – незрелой, плаксивой и оскорбленной. Есть год прачечной – старость, – щуришься сквозь скуку. Затхлый, ненатуральный воздух, больничные простыни, пропахшие рвотой с примесью миазмов предыдущих лет (кухонные тряпки, рубашки из хлева, банные полотенца в крови), воспоминания разных эпох – искаженные и забродившие от близости друг к другу. Ворох грязного белья – постоянное, кишащее напоминание о других, сросшихся временах, деменция запахов, стиральные машины такие громкие, что их совсем не слышно, как белый шум, фоновая музыка к муторным снам, от которых просыпаешься в холодном поту. Так было всегда, даже в молодые и сильные годы. Уже тогда прачечная была старостью, только раньше старость мыслилась как место, откуда можно перевестись.

Есть год кухни – зрелость – тягомотный, но и шумный, оживленный, гнетущее скопление злых сплетен, небрежно брошенные указания, лимонные пузырьки и длинные осклизлые ленточки подгоревшего супа, гнетущее веселье – своего рода личина под взглядом охраны, поджидающей, когда ты попытаешься пораниться о пластиковые тарелки, которые физически невозможно разбить.

И наконец, хлев. Ее любимая работа. В ее сознании хлев связан с той короткой порой, когда ей было дозволено посещать тюремную школу, а еще с тем идеальным днем, когда Дженни принимала роды у свиньи. Пахло там отвратительно, да и работа была тяжелая, но именно туда она хотела бы вернуться, хотя в таком-то возрасте у нее нет шансов. Закончилась эта эпоха. Про себя Элизабет называет ее детством. Если заключение – загробная жизнь, то работа в хлеву – детство этой жизни. Свежий воздух. Смена времен года. Ложное ощущение цели. Множество мелких катастроф. В хлеву решались вопросы жизни и смерти, были свои травмы и триумфы, никак не влиявшие на общую картину, свиней ведь все-таки растили на убой, но полные тайного смысла, который помогал Элизабет прожить очередной день. Ошибки и победы юности.