Айвазовский

Город еще спал, но люди на бульваре не спали. Каждая семья примостилась у своих жалких пожитков; женщины и дети, закутанные в одеяла, смотрели воспаленными глазами на пустынную улицу чужого города. В этих глазах была нечеловеческая усталость. Они уже все видели, эти глаза, и самое страшное — смерть близких… И все же жажда жизни была сильнее смерти. Где-то в сердце таилась надежда на спасение. Рядом с женщинами и детьми, сгорбившись, сидели старики. Лица всех — женщин, детей, стариков, — почерневшие от дорожной пыли и голода, были обращены в одну сторону: туда, где виднелся красивый дом с львами у подъезда, его дом…

Вдруг люди зашевелились. Они увидели, что к ним быстрыми шагами шел, почти бежал хорошо одетый человек в небрежно наброшенном на плечи пальто, с непокрытой головой. Вот он приблизился настолько, что беженцы уже смогли разглядеть высокий лоб, густые черные брови, пышные бакенбарды. Все вскочили, только тяжело больные остались лежать на земле, но и они пытались приподняться.

— Это он, дети мои! — громким голосом воскликнул восьмидесятилетний Сероп Бейлерян. — Ованес Айвазян не оставит своих братьев и сестер в беде!

Глаза старика вспыхнули, он выпрямился во весь свой богатырский рост и протянул руки навстречу. Айвазовский увидел этот полный глубокой веры жест старого армянина, услышал его восклицание, душа его переполнилась любовью к родным по крови, исстрадавшимся людям, и сердце чуть не разорвалось от боли и сострадания. Старый Сероп шагнул ему навстречу. Он обхватил старика, и оба заплакали.

В этот день в Феодосии не хватало извозчиков. Они все были заняты перевозкой беженцев в загородное имение художника.

Иван Константинович был так глубоко погружен в воспоминания, что вздрогнул, когда услышал рядом голос Репина. Прикрывая рукой глаза от ослепительных солнечных лучей, Илья Ефимович вглядывался в прозрачно-голубой воздух над холмами за Феодосией.

— Сейчас я понимаю, — сказал он, — почему от ваших картин веет такой праздничностью.

— Такое освещение в летние дни здесь обычно. Пушкин посетил Феодосию в августе и видел ее такой же. Он остановился у Броневского. Вон недалеко его дом. — Айвазовский указал на белый особняк в глубине сада, спускавшегося прямо к морю. О Пушкине он сказал как о живом. Репин это сразу почувствовал.

— Я завидую вам, Иван Константинович. Вы видели Пушкина. Я начинаю верить, что нам удастся написать поэта, прощающегося с морем.

— Ну вот и отлично! Значит, я недаром заманил вас сюда. Здесь даже стихи Пушкина звучат по-иному. Вот послушайте:

Я помню твой восход, знакомое светило,
Над мирною страной, где все для сердца мило,
Где стройны тополи в долинах вознеслись,
Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,
И сладостно шумят полуденные волны.

Айвазовский задумался. Стихи он прочел проникновенно и просто, наслаждаясь их гармонией.

— «И сладостно шумят полуденные волны…» — медленно повторил Репин. — Да, Иван Константинович, никто из живописцев так не ощущал мир Пушкина, как вы. Кстати, вы обещали показать свою картину «Пушкин у скал Аю-Дага».

— Свое обещание, Илья Ефимович, исполню нынче же. Вот после завтрака поедем в мою летнюю мастерскую. Там и покажу свои последние работы.

…День был жаркий, воздух стоял неподвижно, даже в тени нечем было дышать. Айвазовский и Репин подошли к небольшому белому домику, утопавшему в зелени. Лохматая собака, лежавшая у калитки, бросилась к Айвазовскому с радостным визгом. Репин, наблюдая эту сценку, весело рассмеялся. В этот момент собака помчалась по аллее, ведущей к дому, навстречу старику могучего телосложения, с длинной седой бородой. То был Сероп Бейлерян. Айвазовский поспешил ему навстречу, а Репин остановился, очарованный величием и благородной осанкой старика.

Не выпуская руки Айвазовского, старый Сероп приблизился к Репину и с достоинством поклонился. Его движения были спокойны и сдержанны.

В просторной чистой комнате стояла прохлада. Старый Сероп усадил гостей, предложил им свежий янтарный мед в сотах и только что собранные с гряд огурцы.

— Будто на родную Украину попал! — пришел в восторг Репин. — Только там к меду подают свежие огурцы.

— Это лакомство я перенял в соседней деревне, где у меня появились друзья, — пояснил Сероп.

— В какой деревне? — живо заинтересовался Айвазовский.

— В Джума-Эли, Ованес. Мои друзья просили меня сообщить им, когда ты приедешь. У них новая беда с арендой земли. Вся их надежда на твое заступничество.

Айвазовский тут же велел послать за крестьянами из Джума-Эли. Когда Сероп вышел, Репин поднялся и подошел к стене, на которой висел портрет молодой красавицы армянки в крестьянской одежде.

— Какое прекрасное трагическое лицо! Как верно схвачен характер, хотя видно по всему, что художник совершенно не знаком с техникой живописи…