Академия Князева

Есть и такие, для которых два дня дома – тягомотина, бытовая повинность, потерянное время. Для них рабочая неделя – естественное состояние, отвечающее потребностям их натуры, они любят свое дело и скучают в разлуке с ним. Понедельник для таких людей чреват тем, что обрушивает на них всяческие сюрпризы, порой и неприятные, скопившиеся за два выходных: какие-то известия почта приносит, какие-то – изустные сообщения; начальство вдруг навяжет новую идейку, осенившую его светлую голову минувшей ночью. Мало ли событий может стрястись за два нерабочих дня. И вот приходит человек в свою контору, полный деловых соображений, а его с порога словно дубиной по черепушке…

В пять минут десятого Князев снял с доски ключ и, пройдя по коридору, остановился у своей камералки. Дверь была не опечатана. Он подергал ручку. Нет, заперто, да и ключ у него, он первый сегодня. Странно.

Князев отпер дверь, вошел. Пломба лежала на месте, с краю стеллажа – металлическая крышечка-завертка от флакона туши, заполненная пластилином, сбоку две дырочки, в которые продета суровая нитка. На пластине ясно была видна цифра 38, – номер его печатки, – рассеченная следом от нитки. Все ясно, в пятницу дверь не опечатывали. Ну, деятели.

Он с неудовольствием подумал, что Арсентьев, взявший привычку являться в контору на полчаса раньше, а уходить на полчаса позже, наверняка засек это нарушение. О том, что могло что-нибудь пропасть, Князев и мысли не допускал – в камералках сроду ничего не пропадало.

Он разделся, нетерпеливо глянул на свои стол, за который он сейчас засядет и работнет, глянул – и, еще не успев испугаться, удивился: стереоскоп стоит там, где и стоял, а пачка аэрофотоснимков, которая должна была лежать рядом, не лежит. Нет ее.

Может, ребята, уходя, сунули в стол? Он подвигал ящиками, полез в тумбочку. Нету.

Князев опустился на стул, растерянным взглядом пошарил по стеллажам, по соседним столам. Куда они могли деться? Десять аэрофотоснимков размером 18X18, каждый со своим номером…

А может, он их сам в пятницу, утром, перед тем, как бежать в аэропорт, отнес в спецчасть и тут же забыл об этом, вылетело из памяти?

Шумна распахнулась дверь, ввалились румяные постояльцы фрау Фелингер.

– Доброе утро, Андрей Александрович. Вы как ночевали тут? Улетели наши весновщики?

Князев не ответил на приветствие и голосом, не предвещающим добра, спросил:

– Кто в пятницу уходил последним?

Постояльцы переглянулись, покоробленные таким тоном, потом Высотин, переломив бровь, официально ответил:

– Когда мы уходили, оставался Борис Иванович.

– А зачем он оставался?

– Это вы у него спросите. – Высотин громыхнул стулом, на лице его была обида: взяли и ни за что ни про что испортили человеку с утра настроение.

Тихим барсучком сунулся к своему столу Сонюшкин и сразу же с деловым видом зашелестел калькой – знал, что под горячую руку Князеву лучше не попадаться.

А Фишман причесал густые вьющиеся волосы, обобрал пальцами расческу и с безмятежностью человека, который не чувствует за собой никакой вины, пояснил Князеву:

– Мы минут на пять раньше ушли, все втроем, а Борис Иванович оставался, но тоже собирался уходить… В чем дело, Андрей Александрович, что-нибудь случилось?

– Дверь не опечатали.

Фишман развел руками: дескать, сочувствую, но мы тут ни при чем. Но Князев не стал больше ни о чем допытываться, направился к Артюхе. Тот, поджимая губы (он всегда поджимал губы, когда выдавал что-нибудь), положил перед ним. папку с жирной надписью «ГПП № 4». В ней хранились все их секреты. Князев сорвал печать, путаясь пальцами, принялся считать аэрофотоснимки, и жила в нем надежда, что пропажа сейчас найдется. Но чем тоньше становилась пачка фотографий в его руках, тем меньше оставалось надежды, последние снимки он и считать не стал – сунул все обратно в папку, опечатал, молча отдал Артюхе.

Вышел в коридор. В окно тамбура лилось розовое утро, а в коридоре желто горела лампочка, действовала на нервы. Князев долго искал выключатель, чтобы вырубить этот мерзкий подземельный свет.

Афонин уже сидел за своим столом. Судя по тому, как поспешно и виновато он поздоровался, про дверь ему сообщить успели.

– Что же ты? – вяло сказал Князев. – Бросил все, ушел. Уж от кого, от кого, но от тебя…

– Да черт его знает! Я маленько подзадержался, кинулся – все уже ушли, печатку взять не у кого. И я был уверен, что вы еще вернетесь: рукавицы ваши на вешалке лежали, Дюк возле конторы крутился.

– Оправдываешься, как перед прокурором, – взвинченно сказал Высотин. – Ничего страшного не произошло, зачем так распинаться?

Князев оставил эту реплику без внимания и оборвал Афонина вопросом:

– Ты когда уходил, не обратил внимания – лежали у меня на столе аэрофотоснимки?

– Не знаю. Не обратил внимания. Не помню. А что?

– А из вас никто не видел? – вопрос к остальным камеральщикам.

– йето… йето… йя видел. Лежали. Йето… йето… Я их хотел еще в стол спрятать.

– Так вот, снимки исчезли, – объявил Князев с каким-то даже злорадством.

Кто-то присвистнул, стало тихо. Афонин растерянно поводил глазами.

– Куда они могли исчезнуть!