Академия Князева

– Кому они вообще, кроме нас, нужны?

Полезли под столы, пошарили под тумбочками, осмотрели стеллажи, шкаф – будто эти десять снимков могло сквозняком туда занести. Один Князев оставался безучастным – в нем крепла уверенность, что аэрофотоснимков в камералке нет.

– Может, подшутил кто?

– Ну, знаешь, за такие шутки…

– Где же они тогда могут быть?

Вопросительно уставились на Князева – привыкли, что он за всех думает. Князев смотрел за окно. Одно его сейчас занимало – кто? На своих он не грешил. Двое с половиной суток дверь была не опечатана – мало ли народу перебывало за это время в конторе? Бухгалтеры обычно выходные прихватывают, отчетность заедает; камеральщики (энтузиасты вроде него самого), начальство захаживает… Кто? Кому выгодно, чтобы он не досчитался своих секретов?

Тут Князева осенило, что это – проделка Арсентьева, маленькая с его стороны провокация. В пятницу тот, уходя из конторы, по обыкновению поглядывал, везде ли выключен свет, увидел неопечатанную дверь. Ключ – в застекленном ящике без запора, долго ли его взять. Отпер камералку, вошел, увидел фотографии (слава богу, что с топоосновой сейчас никто пока не работает). Сгреб их, унес в свой кабинет и запер в сейф. Навел порядок и, так сказать, проучил. И сейчас празднует именины сердца. Ждет, когда он, Князев, явится с повинной, и готовит приказ.

Картина получилась вполне правдоподобной. Движимый внезапным раздражением, Князев повернулся к Афонину:

– Давай-ка, Борис Иванович, пиши объяснительную. Надо и тебе когда-нибудь выговорочек схлопотать. А то привыкли сухими из воды выходить.

Афонин стал хвататься то за линейку, то за транспортир, а выражение сделалось, как у собаки, которая опустила голову к земле, глядит снизу вверх, поджав хвост, трусит отчаянно и от трусости готова укусить.

– Чего это я буду писать? – забормотал Афонин. – С какой стати? Ничего я такого не сделал…

– Вот за это и будешь наказан!

– Ничего я не знаю. Печатка была у вас, вы мне ничего не поручали…

– Сам ты не мог догадаться, что нельзя оставлять камералку неопечатанной?

– Сколько раз оставляли – и в обед, и вообще… Вы препоручили Татьяне, она заболела, печатку передала вам, при чем же тут я? Я тут ни при чем.

Он торопливо сыпал слова, шлепал губой, взгляд его блуждал вслед за руками, и Князев отвернулся, чтобы не унижать себя зрелищем чужой слабости.

– Ладно, – сказал он с неожиданной усмешкой. – Обойдусь без твоей объяснительной. Гуляй чистенький и незапятнанный.

Афонина его усмешка и спокойный голос испугали еще больше, Афонин подозрительно взглянул на него, прикинул что-то в уме, поерзал на стуле и сдавленно спросил:

– На чье имя писать?

– На чье хочешь. Хоть на господа бога.

Часто моргая, Афонин достал лист бумаги, налег грудью на стол, вывел в правой верхней стороне: «Начальнику Туранской экспедиции тов. Арсентьеву Н. А.» – и задумался.

Притихшие камеральщики, чье сочувствие было все-таки на стороне Князева, оживились, расслабили напряженные позы. Высотин осторожно сказал:

– Александрович, есть идея. Можно перефотографировать десять штук из оставшихся, а потом все скопом сдать Аверьяну. Он их все равно по счету принимает, на номера не смотрит.

– Умница, – сказал Князев. – Светлая голова. Давай уж тогда лучше станочек соорудим – деньги печатать. Или банк ограбим – и в тайгу.

– Нет, я серьезно.

Князев только рукой махнул.

Надо было идти доложить начальству, покаяться и смиренно ожидать решения своей участи. Выговор обеспечен как пить дать. И у Арсентьева против него еще один козырь появится.

Но Князев продолжал сидеть и смотреть в окно, и теплилась в нем надежда, что зайдет сейчас Переверцев или еще кто-нибудь из соседей и затеет наводящий разговор, а когда все выяснится – потребует бутылку и со смехом, с подковыркой швырнет на стол пачку злосчастных этих фотографий!.. За окном по заснеженному переулку трусили мохнатые псы-водовозы, изредка человек проходил, а в конторе было тихо, в эти утренние часы всеми владело рабочее настроение, время трепа еще не настало.

Князев накрыл стереоскоп чехольчиком, помешкал еще немного и пошел. Минуя Афонина, невольно глянул сверху на медленное его перо и засек, что тот исписал уже полторы страницы. Во как люди объясняться умеют!

В коридоре он закурил, вышел на крыльцо, завеянное куржой. Вместе с табачным дымом втягивал в себя подстуженный легким морозцем воздух и отпечатывал на широких перилах свою пятерню. Смотрел он на восток, туда, где в ясную погоду темнела на горизонте плоская вершина Северного Камня, но сегодня ее не было видно – утро стояло мглистое.

Князев отлепил от губ окурок, щелчком послал его в сугроб, вытер носовым платком влажные, приятно настывшие ладони… Он решил, что пойдет не к Арсентьеву, а к Артюхе, ему доложит. И пока шел по коридору, придумал, как это сделать, чтобы вышло непринужденно, не покаянно.

Он прошел за железную дверь, облокотился о барьерчик. Артюха что-то писал в пронумерованной книге своим мелким каллиграфическим почерком.