Академия Князева

Матусевича крепко привязали к чему-то, и он не мог ни пошевелиться, ни вскрикнуть, даже глаза не мог закрыть, и это было ужасно. Кругом в беспросветном мраке как попало плавали большие радужные кольца. Хаос их движения постепенно упорядочивался, они выстраивались в хоровод и начинали кружение, все быстрей и быстрей. В центре круга темнота сгущалась и возникала крошечная светлая точка. Она -росла, и вот уже не одна точка, а три, они приближаются со страшной скоростью, это паровоз, который с грохотом мчится прямо на него, а он никак не может закрыть глаза, грохот разламывает голову, три огромных фонаря сминают его, взрываются в нем – и темнота. И он, а вернее не он, а какая-то оставшаяся от него толика, кувыркаясь и порхая, как листок сажи, летит в бездну. А навстречу медленно поднимаются плоские радужные кольца, и вот он снова прикован, впаян, и снова тошнотворное кружение, слепящий свет, грохот…

Лишь под утро бред отпустил его, но подняться он уже не мог. Лобанов вскрыл банку сгущенки, сварил ему крепкий сладкий чай, пахнущий кипяченым молоком, и он сразу вспомнил детство, бабушку, которая поила его вот таким же горячим сладким молоком, когда у него болело горло, и еще почему-то запах корицы и ванильного крема.

Но эти вкусные запахи не вызывали ощущений голода. Он пригубил и отставил кружку, едва не расплескав. Лобанов осторожно слил молоко обратно и, глотая слюну, повесил котелок высоко на дерево.

Уже больше недели они жили на полупорциях, оттягивая неизбежное время, когда придется возвращаться на базу за продуктами и гробить на оба конца двое суток. Лобанов давно предлагал сбегать, а заодно прихватить пенициллин и ихтиоловую мазь. Но Матусевич все медлил. Ему не терпелось поскорей пересечь долину. Каждое утро он превозмогал боль в надежде, что вот сегодня обязательно что-то попадется, и надежда эта, как ни странно, становилась тем крепче, чем дальше они продвигались к югу.

Вчера наконец достигли южного борта. Ни маршруты, ни шурфы ничего не дали. Рудных валунов не было.

Лобанов исхудал, оброс дикой цыганской бородой, но здоровья и силы в нем не убыло, только злее стал. Злился на интрузию, которая водила их за нос и никак не давалась в руки, злился на комарье, которого в этой болотистой низине тьма-тьмущая, злился на Володькины чирьи, готов был подставить им свою крепкую спину, так нет же, его никакая зараза не берет. А на носу дожди, и вообще сидеть тут без никакого дела тошно.

Но злость свою Лобанов ничем не выказывал, а был внимательным и заботливым, и Володьке на него вроде бы не за что было обижаться. Временами ему все же хотелось поцапаться с кем-нибудь, даже морду побить. Бывало с ним такое, особенно по вечерам, когда Володька молча сидел над картой и крутил ее по-всякому. И Лобанов уходил к горнякам, которые расположились километра за полтора, ближе к выработкам, пил у них чай и цапался с каждым по очереди или с обоими сразу.

В то недоброе утро Лобанов снял остатки на продовольственном складе. В одном мешочке набралось с кулак гречки, в другом чуть поболее гороха, сахар весь, молока последнюю банку распечатал, муки нет, консервов нет. Дожились до ручки.

– Володь, а Володь,- позвал он. – Слышь? Жрать-то нечего.

– Как же ты один пойдешь, – слабым голосом ответил из-под полога Матусевич. – Нельзя одному, Коля. До базы ведь сорок километров. Иди с Зенуром, а Сапрыкин пусть шурфы добивает.

– Ну да, – сказал Лобанов, – как же. Так он и побежит. Да им обоим, чем километр пройти, лучше сутки из забоя не вылезать. Никуда он не пойдет, продукты у них еще есть.

Лобанов сидел на корточках возле входа и, теребя в руках пустой кисет, нудно, так, что аж самому противно было, уламывал Матусевича, а сам хитро косил в его сторону черным глазом. Он-то знал, что Зенур пойдет и слова не скажет, но уж шибко хотелось прийти на базу одному, снять с плеча карабин, повесить на гвоздик полевую сумку с картой, на которой стоит гриф «секретно», и небрежно ответить изумленному Федотычу: «А что, ничего особенного, я и в маршруты теперь один по компасу хожу».

– …и лекарства тебе приволоку, а там, глядишь, и радиограмму от Нонки или письмишко… Вчера вроде гудело в той стороне…

– Как же Андрей Александрович? Я ведь обещал ему… Вдруг он узнает?

– Да брось ты чернуху пороть! Ничего он не узнает, а узнает, так тоже… Что я, малолетка? Скажу, что ты спал, а я сам ушел.

Матусевич молчал. Лобанов поскреб бороду, силясь придумать еще что-нибудь поубедительней, и начал сначала. Матусевич не отвечал. Лобанов приподнял полог и увидел, что тот спит, бледный, тощий, совсем еще пацан, на которого сразу свалилось столько всего…