Академия мрака

Ярость привела Калеба Прентисса в чувство. Вновь сделала самим собой, спасла от кататонии и безвольности.

Ярость всколыхнулась в нем, как зверь, выползающий из глубины. Она прижалась к нему и издохла – и разложилась на что-то текучее, как топливо, и твердое, как камень.

Калеб, пошатываясь, поднялся на колени. Встал и обратился лицом к Кларе.

– Зачем? – спросил он, понимая, что удовлетворительного ответа не последует.

– Я подумала, что мы все могли бы немного повеселиться, мой дорогой херувимчик, – сказала она. – Не будь таким занудой.

– О, я лучше побуду, – прошептал он.

– Ты очень глуп.

– А ты – безумна. Зачем она вам? Что вы с ней сделали?

– Ничего такого, чего бы не сделал ты сам. – Стащив через голову платье, женщина возлегла рядом с кадавром, игриво провела пальцами по рогатой диадеме, попробовала нежную кожу Ангела на зуб. Зажатая теперь уже между двух голых тел, алтарная жертва забилась в конвульсиях, мало напоминающих оргазм.

Молча, с яростью, до поры столь тщательно сдерживаемой внутри – без пустых воплей и угроз, ибо зачем растрачивать себя на столь бесполезные вещи, – Калеб двинулся вперед. Злоба смазывала его шестерни, холодное желание мести закипало в каверне сердца, о существовании которой он не догадывался.

Но когда Джоди – а это, конечно, была она, ведь Сильвия Кэмпбелл умерла гораздо раньше – приподнялась над волнами странной реки плоти, которую образовали декан и его жена, сорвала стеклянные полусферы с глаз и уставилась на Калеба полными абсурдной неги глазами, он встал как вкопанный, не в силах более сделать ни шага.

– Опять ты! – вскричала Джоди, более не напоминая Ангела. – Изыди! Изыди! Отрекаюсь от тебя!

Из-под ее руки вынырнула змеей Клара и бросилась на Калеба, смеясь ему в лицо.

Кадавр в рогатой диадеме выпростал руку вперед, и та вытянулась еще сильнее. Она протянулась над алтарем, над вычерченной на полу меловой печатью – такая огромная, бросающая тень на всю комнату, – и когда красные пальцы железной хваткой сомкнулись на плече Калеба и развернули на сто восемьдесят градусов, он увидел дверь, через которую вошел.

Его нутро похолодело. Ярость умерла.

Резьба на двери, которая с другого конца комнаты казалась просто непристойной и омерзительной, ужасала вблизи. Это было нелегко – убедить себя, что эти глаза были лишь миражом, тромплеем[21]. Они смотрели – взглядом хуже, чем у декана, хуже, чем у сестры в полной крови ванне, хуже, чем у проклинающей его Джоди и, наверное, хуже самой смерти, если бы та могла иметь антропоморфное воплощение.

Пальцы кадавра разжались.

Калеб упал на колени, и его начало рвать. Рвало долго и мучительно – он никогда бы не подумал, что столько густой, отборной мерзости может в нем уместиться.

Весь мир потонул в насыщенном красном.

12

Провода, качаемые ветром, хлестали по металлическим опорам, высекая лязгающие риффы одиночества. Старая марионетка, подвешенная на струнках в застекленной будке, раскачивалась взад-вперед, истерично подергиваясь. В этом не было ничего потустороннего – просто видавшее виды стекло дало трещину, и ветер стал задувать внутрь.

Калебу нравились мелодии этого места. Цепи загремели, когда деревянные ставни ярмарочных киосков медленно, со скрежетом хлопнули на ветру. Эхо умерло, как звук чьих-то шагов по заснеженным полям.

По полям, наводненным призраками.

Ангел предстал перед Калебом во множестве своих обличий: у каждого по три пары крыл, и одна пара скрывает лицо, другая – укрывает ноги, а третья – трепещет в воздухе… Вот открылась первая пара, и Калеб увидел Джоди и зажмурился, чтобы эти черты поскорее превратились в другие. Открылась вторая пара – и вот мертвая Сильвия Кэмпбелл (или как ее звали на самом деле) проступила из небрежных карандашных штрихов. «Это я». Третья пара крыл выпустила в мир целый сонм, легион образов: все столпились вокруг Калеба, толкаясь плечами и вглядываясь в него, будто не было у святых созданий дел поважнее, и истерзанные рты этих мучеников божьего престола что-то бормотали сквозь горестные стенания. Монахиня стояла там, вместе с остальными, отделенная, но в то же время – часть легиона, и молилась за них всех.

Сосульки свисали с карнизов, как стилеты, нацеленные в головы любых нарушителей границ. Брезент шуршал во мраке о чем-то своем. Слышались и другие звуки, но уже плохо различимые, заглушаемые хлопаньем шатров. Ветер гонял плакаты и листовки, обертки от конфет, стаканчики и прочий мусор, оставшийся со вчерашнего вечера, по обледенелому склону. Лунный свет золотил колесо обозрения. Деревья в роще потрескивали на морозе.

Калеб не помнил, как очутился посреди этой затихшей ярмарки.

Он вообще не мог взять в толк, как покинул дом декана.