Академия тишины

Я не сразу выхожу из плотного кокона безразличия, в который так старательно заворачивалась, закутывалась, пряталась последние дни, даже недели. Больше всего на свете я бы хотела сейчас остаться одной, пройти в свою комнату и свернуться калачиком на кровати, укутаться с головой во что-нибудь тёплое и тяжёлое, и никого не видеть, отогреться от ледяного озноба, ставшего моим постоянным спутником в этом году, несмотря на внутреннее магическое пламя. Зачем я понадобилась Джордасу?

Впрочем, не важно. Сейчас я всё равно не вернулась бы в общежитие, ни к чему привлекать к себе излишнее внимание. Пошла бы в столовую на обед, как все, а есть не хотелось, вот ни капельки, хотя и на завтраке я почти ничего не ела. Сегодня на утренней тренировке тела с меня чуть не свалились тренировочные брюки, нужно попытаться где-то отыскать верёвку, чтобы их подвязывать.

Одиннадцать адептов гуськом покидают аудиторию, Энтони идёт последним, он упрямо останавливается у двери и бросает на меня обжигающе-беспокойный взгляд. Мне жаль его, и стыдно перед ним за своё молчание и холодность, но что я могу поделать? Разумеется, он видит, что со мной происходит, не может не видеть, хотя и не знает причин — наложенная на нас адьютом клятва не даёт возможности делиться происходящим. Да я бы и сама не стала впутывать Энтони во всю эту топкую гиблую тьму.

Он — мой единственный и последний лучик света, моя отдушина, то, ради чего я ещё держусь. Держусь, несмотря ни на что, несмотря на боль от потери родителей, на отвращение к тому, что я делаю, на жуткий, удушающий страх и ненависть. Ненавижу их всех. Магов, наложивших на королевский род это проклятие, обрекших невинных, по сути, людей страдать за грехи и просчёты других, связанных с ними только лишь собственной кровью. Ненавижу тех, кто посчитал, что жизнь одних настолько важнее жизней других, что можно отнимать их, не глядя.

Нельзя сдаваться, нельзя опускать руки. Я должна дотерпеть, осталось совсем немного, всего несколько месяцев. Закончу Академию, выйду замуж за Энтони Фокса и буду под защитой его семьи и его имени. А если нет, если Энтони передумает, — мелькает предательская мысль. — Что ж… Они обещали мне, что всё изменится. Конечно, верить им нельзя, но всё же…

Я киваю Энтони, и он выходит-таки, нехотя, но выходит, до последнего на меня оглядываясь.

Мы ничего не можем сказать друг другу. Не можем друг друга услышать. Единственное, что нам ещё доступно, не считая магии, — это зрение и осязание. Но и глаза парадоксальным образом всё чаще хочется закрывать, а ледяные руки прятать в карманы.

Я зябко кутаюсь в плащ, хотя понимаю, что на самом деле тепло. Весна, апрель. Хорошо, что я ничего не слышу, и нравоучения Джордаса, его насквозь фальшивая забота останутся за бортом.

Если бы он тогда оставил меня в покое, если бы не пробудил мою магию, если бы…

Они знают, они все всё, разумеется, знают, для чего адептов забирают из Академии, не могут не знать. Знают о том, что магия, которую нас заставляют применять, убивает нас изнутри. И молчат, соглашаются с этим, ничего не делают, чтобы спасти, избавить, спрятать!

Ненавижу, их тоже всех ненавижу.

Джордас берёт меня за запястье, я пытаюсь выдернуть руку, но сил не хватает. А вот пламя радостно обвивает руку огненным браслетом, беспечно-счастливое, словно щенок, которого хозяева заперли в пустой кладовой, потом вспомнили через пару деньков — а он всё равно виляет хвостом.

Продолжая меня удерживать, наш без пяти минут глава факультета смерти второй рукой закатывает широкий рукав плаща. Тонкая, исхудавшая рука с жёлто-фиолетовыми синяками и полопавшимися то тут, то там сосудами выглядит довольно паршиво.

Впрочем, это в любом случае не повод меня лапать! Вырываюсь и отступаю на шаг, смотрю настороженно и воинственно — смешно, конечно, точно облезлая бродячая собака, не знающая, кусать или лизнуть руку, протягивающую кость.

Джордас и в самом деле протягивает мне руку, и я, сдаваясь, вложила свою руку в его. В ту же секунду нас обоих обуяло пламя, только в отличие от моего, чужой и одновременно родной огонь согревал, снимал эту потустороннюю, пронзающую до костей сырую морозь. Я грелась, а он смотрел на меня, отчаянно, виновато, и несмотря на мою молодость, наивность и столь малый опыт в отношениях с мужчинами, было трудно как-то иначе трактовать этот взгляд. Впрочем, хотя нас с ним разделяет не так уж много лет, мне было сложно увидеть в нём не бесполого преподавателя, а мужчину. Медленно покачала головой, и пламя поникло, однако озноб так и не вернулся.

Джордас указал пальцем на веки, медленно моргнул, и я прикрыла глаза, повинуясь его подсказке.