Академия Весны

– Я и так о многом жалею. Одним больше, одним меньше, – выдыхает она ему в лицо. А потом улыбается. Многообещающе так, самоуверенно.

Рейв качает головой.

– Когда ты уже поймешь, что за языком нужно следить? Тебя жизнь ничему не учит?

– Увы… – Она досадливо дует губы, а потом улыбается.

– Значит, я научу, – сквозь зубы отвечает он.

– Сделай одолжение, – бесстрашно отвечает она и демонстративно закатывает глаза.

Рейв долго вглядывается в ее лицо, будто не понимает: шутит она или нет? Он будто очень сильно пытается держать себя в руках, но плавает на самой грани. Это болезненное удовольствие предвкушения.

– В таком случае… можешь быть уверена, я сведу тебя с ума. – Пока он это шепчет, низко склоняясь к ее лицу, его губы касаются ее виска, и тысячи горячих импульсов простреливают оба напряженных взволнованных тела. – Ты мешаешь мне… я помешаю тебе. И буду делать это снова и снова. Пока ты не поймешь, что иные в Траминере сидят тихо. Ты пожалеешь…

Они словно оба иссушены, оба ворочают во рту сухими языками и нервно сглатывают, оба шевелят потрескавшимися губами, и оба думают: «Каково это?» Не намерение, не интерес даже, просто мысль: «Каково это… соприкоснуться?» Между ними нет воздуха, тела прижаты слишком близко, и стоять так уже просто жарко. Они не замечают, в какой момент сталкиваются лбы, соприкасаются кончики носов, но это уже происходит и превращается в настоящую пытку. Эти места жжет, но не так, что хочется отстраниться, а до ощущения сладкой приторной боли, той самой, которую Брайт не понимает. Неужели кому‐то это нравится? Да. Нравится.

– Докажи, – легко срывается с губ Брайт. – Докажи, что пожалею. Мне очень интересно на это посмотреть.

Глава двадцатая Первый закон М. В. Фиама

ЗАКОН М. В. ФИАМА

Незавершенное магическое действие, при условии сохранения оболочки используемого предмета, имеет больший выход энергии по завершении магического действия, чем завершенное. Так называемый накопительный эффект, или эффект отложенного действия.

Рейв не мог смириться с тем, что полоумная, чокнутая иная-сирена не понимает очевидных вещей. Ей и ее наглости тут не место! Тут таких, как она… убивают, сжирают на обед и перетирают в муку тонкие воробьиные кости. Это место не для нее! Эти люди ей не станут друзьями. Ей нужно просто пережить семестр, а потом уезжать – идти на все четыре стороны, уносить ноги.

Он не мог также смириться с тем, что какого‐то черта стоял, буквально всем телом в нее врастая. Лица, животы, бедра, руки – все было в таком тесном контакте, что стало казаться, будто так всегда и было. Да, она – его естественная часть, эдакое безумное продолжение. Легкие горели, не вмещая столько лишнего воздуха.

Это все чертовы чары Фиама! – раздраженно думает он. Дрожащими от перенапряжения ладонями обхватывает ее лицо, заглядывая в сверкающие глаза. Сжимая тонкую кожу на щеках, зарываясь пальцами в волосы. Наваждение, похожее на опьянение в лучшем случае. Такое уже было, Рейв будто снова стоит на берегу океана, даже может почувствовать порывы ветра, услышать шум волн.

Брайт такая до ломоты в пальцах хрупкая, но упертая, будто у нее пять жизней про запас. От противоречия в Рейве копится бешенство. И до сих пор пульсирует чертов вопрос: «Каково это?..», но он не собирается растрачивать на девчонку остатки своей выдержки. А если он ее поцелует… Нет! О таком нельзя говорить, думать и тем более мечтать.

Но запретное слово уже выпущено и теперь подсвечивается в мыслях всеми цветами, растет, разбухает и рассыпается на тысячи более мелких: целуй, целуй, целуй. Целуй… Целуй! Целуй! Целуй! Целуй! Целуй! Слово пульсирует, будто вырванное из груди, окровавленное сердце.

Большие пальцы, лежащие на ее скулах, подрагивают, и очень скоро это превращается в какую‐то до жути неумелую, неловкую ласку. Ее кожа очень теплая, гладкая. Пахнет по‐прежнему макадамией, и, если закрыть глаза, можно не видеть розового золота глаз. Тогда все становится слишком простым, слишком очевидным. Целуй… Целуй!

Он гладит ее скулы, подушечки остальных пальцев касаются ямки под ухом, линии волос на шее, горячей кожи под челюстью. Там, где бьется истеричный сирений пульс. Целуй! Целуй! Целуй! Целуй!

– Нет! – сухо велит он своей дурной голове, а потом через силу отстраняется.

– Что? – Она еще не осознала, что свободна. Вжимается в кафель за своей спиной, глотает воздух, будто выброшенная на берег рыба. От переизбытка чувств переходит на свой мерзкий рыбий язык: – Что произошло?

– Говори по‐человечески!