Акедия

«И вскую смущаеши мя? Уповай на Бога, яко исповемся Ему, спасение лица моего, и Бог мой» (Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься? Уповай на Бога, ибо я буду ещё славить Его, Спасителя моего и Бога моего)[336].

В приведённом ниже фрагменте раскрыты новые аспекты проблемы уныния, о которых речь пойдёт в следующей главе:

Если же от утомления придёт на нас и какое-либо уныние, то, восшедши несколько на камень ведения, займёмся псалтирию, ударяя добродетелями в струны ведения, и снова будем пасти овец под горою Синайскою, чтобы Бог отцов наших и нам воззвал из Купины[337]и даровал словеса знамений и чудес[338].

Как и в других фрагментах, здесь говорится, что уныние может стать следствием тех усилий, которые являются неотъемлемой частью самой духовной жизни, когда мы преступаем положенную меру или руководствуемся неправедными соображениями. Иногда этому изнеможению подвержены излишне ревностные души. Тогда, по примеру пророка, следует взойти на «башню познания», ожидая того, что скажет тебе Господь[339]. А говорит Он нам словами Писаний и, прежде всего, через Давидову Псалтирь – несравненное собрание собеседований человеческой души с Богом. (Евагрий, кстати, к ней тоже составил обширные комментарии).

И когда мы спустимся, как Моисей[340], к «стадам» (разумению логосов вещей, скрытых в этом мире, «помышлениям века сего»[341]), может случиться так, что Господь нас тоже позовёт из глубины Неопалимой Купины, чтобы одарить познанием таинственного смысла «знамений и чудес»[342], которые Он совершает в истории.

Таким образом, первостепенную роль Евагрий отводит псалмопению. Сверкающая всеми красками Псалтирь отражает в себе «многоразличную Премудрость Божию»[343], скрытую в творениях[344]; в псалмопении состоит призвание человека, тогда как воспевание гимнов подобает ангелам или тем, кто ведёт ангельское житие[345]. Воспевание псалмов обладает властью повергать наземь страсти и «успокаивать невоздержанность тела»[346] даже когда пестрота поэтических образов Псалтири мешает творить нерассеянную молитву[347]. Кто намерен воспевать псалмы с разумом и благозвучно[348], должен испросить харизму или дар псалмопения[349], который приготовляет ум к тому, что Евагрий называет «молитвой», вхождением в чистое познание Бога[350], свободное от всякого образа, происходящего из материального мира, простое, как сам Бог[351].

Премудрость, разумение «логосов» и божественной гармонии сотворённого мира содержит в себе ещё одно лекарственное средство от уныния, которое, на первый взгляд, несомненно, не покажется привлекательным – упражнение в смерти, каждодневное умирание.

Святой и преуспевший в духовном делании учитель наш говорил: «Монах всегда должен быть настроен так, словно он завтра умрёт, a телом своим должен пользоваться так, словно оно будет жить с ним многие годы». Это, по его словам, с одной стороны, пресекает уныние и делает монаха более ревностным, а с другой – сохраняет тело во здравии и позволяет пребывать ему в постоянном воздержании[352].

Смысл этого «упражнения в смерти» совершенно очевиден. Уныние уходит тайными корнями в себялюбие, это плод болезненной переоценки земной и материальной жизни со всеми её перипетиями и неизменной враждебностью. Помышление о смерти, память смертная внушает, что «у нас нет здесь постоянного града»[353]. Она учит оценивать реалии с трезвостью и соответствующим образом строить свою жизнь. Ибо ясное осознание тщетности всего перед лицом смерти, в конечном счёте, послужит укреплению святой воли к жизни.

Подлинно христианский смысл этого «умирания» великолепно раскрыт в следующем тексте, сохранившемся в сирийском переводе: