Ах, маэстро паяц (СИ)

   Наконец они вывели ее на знакомую дорогу, недалеко от стражниц-ольх, за которыми выглядывала крыша замка.

   Агнесса готова была расплакаться от облегчения, но светлячки остановились вокруг нее в зарослях рапса и хихикали, подпрыгивая. Видно речь им заменял смех.

   -Спасибо вам за помощь, - сказала она и положила на придорожный камень грошик. Не успела она моргнуть, как он исчез.

   Светлячки вновь громко захихикали, зашуршали и бросились врассыпную. Их огоньки солнечными зайчиками петляли меж стеблей, но вскоре исчезли во мраке. Агнесса оглянулась. Небо растеряло свою страшную черноту и на западе все еще тлела темная синева, звезды словно сгорели за секунду, превратившись в тлеющие угольки.

   Агнесса медленно миновала ольховую ограду. Над головой вспыхнули Кассиопея и Ковш, а перед ее глазами поднимался замок, от его средневекового обличия уже ничего и не осталось кроме стен, но над серо-белой крепостью в стиле романтизма восходила крошечная лучина умирающей Луны, но все же пытающееся из последних сил сиять.

   Вместе с облегчением, Агнесса испытывала и странное разочарование и грусть. От того, что больше никогда не увидит это ясное море драгоценностей, эту насмешливую хрустальную Луну, и этот странный дикий мир. Но все же она точно знала, что никогда и ни за что не отправится его искать, ибо ей он не принадлежит. Как люди некогда услышавшие мелодию эльфов, и страдавшие от этой красоты до конца своих дней, так и ей никогда не забыть увиденного и порой томиться от неясной тоски.

   Она, наконец, достигла первых домов и снова облегченно вздохнула. Она жива и хоть на ней висело обещание, все было хорошо.

   Агнесса не заметила, когда подходила к двери своего дома, что позади нее в тени соседнего дома на старой колоде сидел ее новый знакомый. Он наблюдал, поигрывая свирелью в руке, как она открывает дверь и ее озаряет теплый домашний свет и он слышит, как старая женщина называет ее "Анежка".

***

Скорбное бесчувствие

Комната была похожа на выцветшую фотографию, будто прямиком из прошлого века - коричневая в середине, с ярким пятнышком лампы в самом центре, а по краям тусклая с переходом в черную кайму. Рутгеру было сложно сказать стала ситуация хуже или она уже попросту не может быть ХУЖЕ или комната такая и есть.

Музыка не пела, а скрипела, доносясь с допотопного патефона. Рутгер смотрел на композицию из трех фарфоровых статуэток, вокруг стояло еще множество подобных, но он пялился исключительно на этот китч. Он не очень был сведущ в вопросах искусства, не мог оценить красоту арии, разливавшейся по плоской по его ощущениям комнате, поэтому пристально разглядывал белоснежно-заплаточную безвкусицу, чья цветовая гамма пела полновесной гаммой чувств, превращаясь в идеальную симфонию.

Когда-то один из тысячи врачей заявил ему мол де у вас деперсонализация, психическая анестезия, anaesthesia dolorosa psychica. Глядя на безвкусную поделку, Рутгер думал, что не ошибся тогда, сменив врача.

-Могу подарить понравившуюся, - в голосе хозяина так и сквозила усмешка, раздражающая все чувства.

-Они достались мне по дешевке. Купил их в Германии, в Дрездене если быть точнее. Безвкусная реплика.

-Почему же не оригиналы?

-С ними труднее. Мейсенский фарфор и экспозиция в музее. А у меня коллекция.

Фарфоровое трио застыло в паутине несчастной (и бессмысленной) любви. И этот образ - застывшие в вечности, ему был близок. В вечности чувств, в вечности болезни, в вечности и не в состоянии переиграть сценку.

"Скорбное чувствие".

На сцене Коломбина выбирает Арлекина, а Пьеро недалеко с разбитым сердцем.

В вечности и без возможности переиграть сценку.

Театр в один день поменял правила, и импровизация была объявлена вне закона природы, и как бы Рутгер не исхитрялся, конец все был один. Его жизнь странно раздвоилась - в одной он всегда был несчастен и побит, а во второй... а во второй они с Арлекином сидели вдвоем в одиночестве, не всегда зная куда себя приткнуть, а Коломбина из нее всегда исчезала. Исчезала в реальности, где было ее место. В то время, как и Пьеро и Арлекин оставались частями картонной декорации, которой разумеется не было места в мире, где царила настоящая, не условная импровизация. Они были частью того искусственного, поддельного мира, существующий условно два часа, а потом опускался занавес, места пустели, софиты гасли, балаган уезжает; и самой малой частью (меньше четверти) они принадлежали (вопреки разуму) миру жизни. И эта театральная жизнь ломала второе существование. Рутгер не очень понимал, почему именно их жизнь.

-Нет, спасибо, я не настолько в отчаянии, чтобы заниматься самобичеванием.

Хозяин понимающе хмыкнул. Рутгер оторвал взгляд от уродливых статуэток и вернулся к креслу, напротив хозяйского и взял протянутую сигарету.

-Никогда не понимал, зачем ты все это коллекционируешь.

Всюду громоздились фигурки, развешаны маски и картины.

-La passione. Страсть - маленькая и немного безрассудная.

"Опять за свое".

-Эти статуэтки уродливы, - сказал актер, щелкая зажигалкой.