Ахиллесово сердце

абажуры ташкентских палаток... 

Будет полный порядок. 

Спи, Ташкент. 

Ты любимый ребенок страны.

(Ну, а вы вне Беды?

Погодите

закусывать кетой.

Будьте так же чисты.

Помогите Ташкенту.

Ах, Клубок Литтарантулов,

не устали делить монументы?

Напишите талантливо.

Помогите Ташкенту.)

...Кукла под сапогами.

Помогите Ташкенту,

как он вам помогает

стать собой.

Он – Анкета.

Ташкент. Май 1966

Зов озера

Памяти

жертв фашизма

Певзнер 1903, Сергеев 1934, Лебедев 1916, Бирман 1938, Бирман 1941, Дробот 1907...

Наши кеды как приморозило.

Тишина.

Гетто в озере. Гетто в озере.

Три гектара живого дна.

Гражданин в пиджачке гороховом

зазывает на славный клев,

только кровь

на крючке его крохотном,

кровь!

«Не могу, – говорит Володька, –

а по рылу – могу,

это вроде как

не укладывается в мозгу!

Я живою водой умоюсь,

может, чью-то жизнь расплещу.

Может, Машеньку или Мойшу

я размазываю по лицу.

Ты не трожь воды плоскодонкой,

уважаемый инвалид,

ты пощупай ее ладонью –

болит!

Может, так же не чьи-то давние,

а ладони моей жены,

плечи, волосы, ожидание

будут кем-то растворены?

А базарами колоссальными

барабанит жабрами в жесть

то, что было теплом, глазами,

на колени любило сесть...»

«Не могу, – говорит Володька, –

лишь зажмурюсь –

в чугунных ночах,

точно рыбы на сковородках,

пляшут женщины и кричат!»

Третью ночь как Костров пьет.

И ночами зовет с обрыва.

И к нему

Является

Рыба

Чудо-юдо озерных вод!

«Рыба, 

летучая рыба, 

с гневным лицом мадонны, 

с плавниками, белыми 

как свистят паровозы, 

рыба, 

Рива тебя звали, 

золотая Рива, 

Риека, либо как-нибудь еще, 

с обрывком 

колючки проволоки или рыболовным крючком 

в верхней губе, рыба, 

рыба боли и печали, 

прости меня, прокляни, но что-нибудь ответь...»

Ничего не отвечает рыба.

Тихо.

Озеро приграничное.

Три сосны.

Изумленнейшее хранилище

жизни, облака, вышины.

Лебедев 1916, Бирман 1941, Румер 1902, Бойко оба 1933.

1965

Замерли

Заведи мне ладони за плечи,

обойми,

только губы дыхнут об мои,

только море за спинами плещет.

Наши спины – как лунные раковины,

что замкнулись за нами сейчас.

Мы заслушаемся, прислонясь.

Мы – как формула жизни двоякая.

На ветру мировых клоунад

заслоняем своими плечами

возникающее меж нами –

как ладонями пламя хранят.

Если правда, душа в каждой клеточке,

свои форточки отвори.

В моих порах

стрижами заплещутся

души пойманные твои!

Все становится тайное явным.

Неужели под свистопад,

разомкнемся немым изваяньем –

как раковины не гудят?

А пока нажимай, заваруха,

на скорлупы упругие спин!

Это нас прижимает друг к другу.

Спим.

1965

* * *

Мы – кочевые,

мы – кочевые,

мы, очевидно,

сегодня чудом переночуем,

а там – увидим!

Квартиры наши конспиративны,

как в спиритизме,

чужие стены гудят как храмы,

чужие драмы,

со стен пожаром холсты и схимники...

а ну пошарим –

что в холодильнике?

Не нас заждался на кухне газ,

и к телефонам зовут не нас,

наиродное среди чужого,

и как ожоги,

чьи поцелуи горят во тьме,

еще не выветрившиеся вполне?..

Милая, милая, что с тобой?

Мы эмигрировали в край чужой,

ну что за город, глухой как чушки,

где прячут чувства?

Позорно пузо растить чинуше –

но почему же,

когда мы рядом, когда нам здорово –

что ж тут позорного?

Опасно с кафедр нести напраслину –

что ж в нас опасного?

не мы опасны, а вы лабазны,

людье,

которым любовь

опасна!

Опротивели, конспиративные!..

Поджечь обои? вспороть картины?

об стены треснуть

сервиз, съезжая?.,

«Не трожь тарелку – она чужая».

1964

Баллада яблоня

В. Катаеву

Говорила биолог,

молодая и зяблая, –

Это летчик Володя

целовал меня в яблонях.

И, прервав поцелуй, просветлев из зрачков,

он на яблоню выплеснул

свою чистую

кровь!

Яблоня ахнула, 

это был первый стон яблони, 

по ней пробежала дрожь 

негодования и восторга, 

была пора завязей, 

когда чудо зарождения 

высвобождаясь из тычинок, пестиков, 

ресниц, 

разминается в воздухе. 

Дальше ничего не помню.

Ах, зачем ты, любимый, меня пожалел?

телу яблоневу от тебя тяжелеть.

Как ревную я к стонущему стволу.

Ночью нож занесу, но бессильно стою –

на меня, точно фара из гаража,

мчатся

яблоневые глаза!

Их 19. 

Они по три в ряд на стволе, 

как ленточные окна. 

Они раздвигают кожу, как дупла. 

Другие восемь узко растут из листьев. 

В них ненависть, боль, недоумение – 

что? 

что? 

что свершается под корой?