Ахиллесово сердце

не докричишься, не докричишься.

К нам, точно кошка, в каюту войдет

затосковавшая проводница.

Спросит уютно: чайку, молодежь,

или чего-нибудь подкрепиться?

Я, проводница, не так чтобы пьющ,

но в годовщину подобных кочевий

выпьемте, что ли, за дьявольский плюс

быть на качелях,

«Любят – не любят», за качку в мороз,

что мы сошлись в этом мире кержацком,

в наикачаемом из миров

важно прижаться.

Пьем за сварливую нашу родию,

воют, хвативши чекушку с прицепом.

Милые родичи, благодарю.

Но как тошнит с ваших точных рецептов.

Ах, как тошнит от тебя, тишина.

Благожелатели виснут на шею.

Ворот теснит, и удача тошна,

только тошнее

знать, что уже не болеть ничему,

ни раздражения, ни обиды.

Плакать начать бы, да нет, не начну.

Видно, душа, как печенка, отбита...

Ну а пока что – да здравствует бой,

Вам еще взвыть от последней обоймы.

Боль продолжается. Празднуйте боль!

Больно!

1964

Оза

Тетрадь, найденная в тумбочке

дубненской гостиницы

Поэма

Аве, Оза. Ночь или жилье,

псы ли воют, слизывая слезы,

слушаю дыхание Твое.

Аве, Оза...

Оробело, как вступают в озеро,

разве знал я, циник и паяц,

что любовь – великая боязнь?

Аве, Оза...

Страшно – как сейчас тебе одной?

Но страшнее – если кто-то возле.

Черт тебя сподобил красотой!

Аве, Оза!

Вы, микробы, люди, паровозы,

умоляю – бережнее с нею.

Дай тебе не ведать потрясений.

Аве, Оза...

Противоположности свело.

Дай возьму всю боль твою и горечь.

У магнита я – печальный полюс,

ты же – светлый. Пусть тебе светло.

Дай тебе не ведать, как грущу,

Я тебя не огорчу собою.

Даже смертью не обеспокою.

Даже жизнью не отягощу.

Аве, Оза. Пребывай светла.

Мимолетное непрекратимо.

Не укоряю, что прошла.

Благодарю, что приходила.

Аве, Оза...

I

Женщина стоит у циклотрона –

стройно,

слушает замагниченно,

свет сквозь нее струится,

красный, как земляничника,

в кончике у мизинца,

не отстегнув браслетки,

вся изменяясь смутно,

с нами она – и нет ее,

прислушивается к чему-то,

тает, ну как дыхание,

так за нее мне боязно!

Поздно ведь будет, поздно!

Рядышком с кадыками

атомного циклотрона 3-10-40.

Я знаю, что люди состоят из атомов,

частиц, как радуги из светящихся пылинок

или фразы из букв.

Стоит изменить порядок, и наш

смысл меняется.

Говорили ей, – не ходи в зону!

а она

вздрагивает ноздрями,

празднично хорошея.

Жертво-ли-приношенье?

Или она нас дразнит?

Не отстегнув браслетки,

вся изменяясь смутно,

с нами она – и нет ее,

прислушивается к чему-то...

 «Зоя, – кричу я, – Зоя!..»

Но она не слышит. Она ничего

понимает.

Может, ее называют Оза?

II

Не узнаю окружающего.

Вещи остались теми же, но частицы их, мигая,

изменяли очертания, как лампочки иллю-

минации на Центральном телеграфе.

Связи остались, но направление их изменилось.

Мужчина стоял на весах. Его вес оставался тем

же. И нос был на месте, только вставлен

внутрь, точно полый чехол кинжала. Не-

умещающийся кончик торчал из затылка.

Деревья лежали навзничь, как ветвистые озера,

зато тени их стояли вертикально, будто их

вырезали ножницами. Они чуть погромыхи-

вали от ветра, вроде серебра от шоколада.

Глубина колодца росла вверх, как черный сноп

прожектора. В ней лежало утонувшее ведро

и плавали кусочки тины.

Из трех облачков шел дождь. Они были похожи

на пластмассовые гребенки с зубьями дож-

дя. (У двух зубья торчали вниз, у третье-

го – вверх.)

Ну и рокировочка! На месте ладьи генуэзской

башни встала колокольня Ивана Великого.

На ней, не успев растаять, позвякивали

сосульки.

Страницы истории были перетасованы, как кар-

ты в колоде. За индустриальной революци-

ей следовало нашествие Батыя.

У циклотрона толпилась очередь. Проходили

профилактику. Их разбирали и собирали.

Выходили обновленными.

У одного ухо было привинчено ко лбу с дыроч-

кой посредине вроде зеркала отоларинго-

лога.

 «Счастливчик, – утешали его.– Удобно для

замочной скважины! И видно и слышно од-

новременно».

А эта требовала жалобную книгу. «Сердце забы-

ли положить, сердце!» Двумя пальцами он

выдвинул ей грудь, как правый ящик пись-

менного стола, вложил что-то и захлопнул

обратно. Экопериментщик Ъ пел, пританцо-

вывая.

«Е9-Д4, – бормотал экспериментщик. – О, таин-

ство творчества! От перемены мест слагае-

мых сумма не меняется. Важно сохранить

систему. К чему поэзия? Будут роботы.

Психика – это комбинация аминокислот...

Есть идея! Если разрезать земной шар по эква-

тору и вложить одно полушарие в другое,

как половинки яичной скорлупы...

Конечно, придется спилить Эйфелеву башню,

чтобы она не проткнула поверхность в рай-

оне Австралийской низменности.

Правда, половина человечества погибнет, но за-

то вторая вкусит радость эксперимента!..»

И только на сцене Президиум секции квазиис-

кусства сохранял порядок. Его члены сияли,

как яйца в аппарате для просвечивания

яиц. Они были круглы и поэтому одинако-

вы со всех сторон. И лишь у одного над

столом вместо туловища торчали ноги по-

добно трубам перископа.

Но этого никто не замечал.

Докладчик выпятил грудь. Но голова его, как

у целлулоидного пупса, была повернута

вперед затылком. «Вперед, к новому искус-

ству!» – призывал докладчик. Все согла-

шались.

Но где перед?

Горизонтальная стрелка указателя (не то «туа-