Ахиллесово сердце

не Репин был наш бедный портретист. 

А после были вырваны листы. 

Наверно, мой упившийся предшественник, 

где про любовь рванул, что посущественней.« 

А следующей фразой было: 

ТЫ.

X

Ты сегодня, 16-го, справляешь день рожде-

ния в ресторане «Берлин», Зеркало там на по-

толке.

Из зеркала вниз головой, как сосульки, сви-

сали гости. В центре потолка нежный, как

вымя, висел розовый торт с воткнутыми све-

чами.

Вокруг него, как лампочки, ввернутые в

элегантные черные розетки костюмов, сияли

лысины и прически. Лиц не было видно. У од-

ного лысина была маленькая, как дырка на пят-

ке носка. Ее можно было закрасить чернилами.

У другого она была прозрачна, как спелое

яблоко, и сквозь нее, как зернышки, просвечи-

вали три мысли (две черные и одна светлая –

недозрелая).

Проборы щеголей горели, как щели в ко-

пилках.

Затылок брюнетки с прикнопленным про-

зрачным нейлоновым бантом полз, словно муха

по потолку.

Лиц не было видно. Зато перед каждым, как

таблички перед экспонатами, лежали бумажки,

где кто сидит.

И только одна тарелка была белая, как пу-

стая розетка.

 «Скажите, а почему слева от хозяйки пу-

стое место?»

 «Генерала, может, ждут?», «А может, по-

мер кто?»

Никто не знал, что там сижу я. Я неви-

дим. Изящные денди, подходящие тебя поздра-

вить, спотыкаются об меня, царапают вил-

ками.

Ты сидишь рядом, но ты восторженно чу-

жая, как подарок в целлофане.

Модного поэта просят: «Ах, рваните чего-

то этакого! Поближе к жизни, не от мира сего...

чтобы модерново...»

Поэт подымается (вернее, опускается, как

спускают трап с вертолета). Голос его странен,

как бы антимирен ему.

Молитва

Матерь Владимирская, единственная, 

первой молитвой – молитвой последнею – 

я умоляю – 

стань нашей посредницей. 

Неумолимы зрачки Ее льдистые. 

Я не кощунствую – просто нет силы, 

Жизнь забери и успехи минутные, 

наихрусталънейший голос в России – 

мне ни к чему это! 

Видишь – лежу – почернел как кикимора. 

Все безысходно... 

Осталось одно лишь – 

грохнись ей в ноги, 

Матерь Владимирская, 

может, умолишь, может, умолишь...

Читая, он запрокидывает лицо. И на его белом

лице, как на тарелке, горел нос, точно бол-

гарский перец.

Все кричат: «Браво! Этот лучше всех. Ну и тос-

тик!» Слово берет следующий поэт. Он пьян

вдребезину. Он свисает с потолка вниз голо-

вой и просыхает, как полотенце. Только не-

сколько слов можно разобрать из его бормо-

танья:

– Заонежъе. Тает теплоход. 

Дай мне погрузиться в твое озеро. 

До сих пор вся жизнь моя – 

Предозье. 

Не дай бог – в Заозъе занесет...

Все замолкают.

Слово берет тамада Ъ.

Он раскачивается вниз головой, как длинный

маятник. «Тост за новорожденную». Голос

его, как из репродуктора, разносится с по-

толка ресторана. «За ее новое рождение,

и я, как крестный... Да, а как зовут ново-

рожденную?» (Никто не знает.)

Как это все напоминает что-то! И под этим

подвешенным миром внизу расположился

второй, наоборотный, со своим поэтом, со

своим тамадой Ъ. Они едва не касаются за-

тылками друг друга, симметричные, как

песочные часы. Но что это? Где я? В каком

идиотском измерении? Что это за потолоч-

но-зеркальная реальность?! Что за наобо-

ротная страна?!

Ты-то как попала сюда?

Еще мгновение, и все сорвется вниз, вдребезги,

как капли с карниза!

Надо что-то делать, разморозить тебя, разбить

это зеркало, вернуть тебя в твой мир, твою

страну, страну естественности, чувства –

где ольха, теплоходы, где доброе зеркало

Онежского озера... Помнишь?

Задумавшись, я машинально глотаю бутерброд

с кетовой икрой.

Но почему висящий напротив, как окорок, пе-

риферийный классик с ужасом смотрит на

мой желудок? Боже, ведь я-то невидим,

а бутерброд реален! Он передвигается по

мне, как красный джемпер в лифте.

Классик что-то шепчет соседу.

Слух моментально пронизывает головы, как бу-

сы на нитке.

Красные змеи языков ввинчиваются в уши сосе-

дей. Все глядят на бутерброд.

«А нас килькой кормят!» – вопит классик.

Надо спрятаться! Ведь если они обнаружат ме-

ня, кто же выручит тебя, кто же разобьет

зеркало?!

Я выпрыгиваю из-за стола и ложусь на крас-

ную дорожку пола. Рядом со мной, за сту-

лом, стоит пара туфелек. Они, видимо,

жмут кому-то. Левая припала к правой.

 (Как все напоминает что-то!) Тебя просят

спеть...

Начинаются танцы. Первая пара с хрустом про-

носится по мне. Подошвы! Подошвы! Поче-

му все ботинки с подковами? Рядом кто-то

с хрустом давит по туфелькам. Чьи-то

каблучки, подобно швейной машинке, про-

шивают мне кожу на лице. Только бы не

в глаза!..