Ахиллесово сердце

Я вспоминаю все. Я начинаю понимать все.

Роботы! Роботы! Роботы!

Как ты, милая, снишься!

«Так как же зовут новорожденную?» –

надрывается тамада.

«Зоя! – ору я.– Зоя!»

А может, ее называют Оза?

XI

Знаешь, Зоя, теперь – без трепа.

Разбегаются наши тропы.

Стоит им пойти стороною,

остального не остановишь.

Помнишь, Зоя, – в снега застеленную,

помнишь Дубну, и ты играешь.

Оборачиваешься от клавиш.

И лицо твое опустело.

Что-то в нем приостановилось

и с тех пор невосстановимо.

Всяко было – и дождь и радуги,

горизонт мне являл немилость.

Изменяли друзья злорадно.

Сам себе надоел, зараза.

Только ты не переменилась.

А концерт мой прощальный помнишь?

Ты сквозь рев их мне шла на помощь.

Если жив я назло всем слухам,

в том вина твоя иль заслуга.

Когда беды меня окуривали,

я, как в воду, нырял под Ригу,

сквозь соломинку белокурую

ты дыхание мне дарила.

Километры не разделяют,

а сближают, как провода,

непростительнее, когда

миллиметры нас раздирают!

Если боли людей сближают,

то на черта мне жизнь без боли?

Или, может, беда блуждает

не за мной, а вдруг за тобою?

Нас спасающие – неспасаемы.

Что б ни выпало претерпеть,

для меня важнейшее самое –

как тебя уберечь теперь!

Ты ль меняешься? Я ль меняюсь?

И из лет

очертанья, что были нами,

опечаленно машут вслед.

Горько это, но тем не менее

нам пора... Вернемся к поэме.

XII

Экспериментщик, чертова перечница, 

изобрел агрегат ядреный.. 

Не выдерживаю соперничества. 

Будьте прокляты, циклотроны! 

Будь же проклята псы, громада 

программированного зверья. 

Будь я проклят за то, что я 

слыл поэтом твоих распадов! 

Мир – не хлам для аукциона. 

Я – Андрей, а не имя рек. 

Все прогрессы – 

реакционны, 

если рушится человек. 

Не купить нас холодной игрушкой, 

механическим соловейчиком! 

В жизни главное человечность – 

хорошо ль вам? красиво ль? грустно? 

Край мой, родина красоты, 

край Рублева, Блока, Ленина, 

где снега до ошеломления 

завораживающе чисты... 

Выше нет предопределения – 

мир 

к спасению 

привести! 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

«Извиняюсь, вы – певец паровозов?» 

«Фи, это так архаично... 

Я – трубадур турбогенераторов!» 

Что за бред! 

Проклинаю псевдопрогресс. 

Горло саднит от техсловес. 

Я им голос придал и душу, 

будь я проклят за то, что в грядущем, 

порубав таблеток с эссенцией, 

спросит женщина тех времен: 

«В третьем томике Вознесенского 

что за зверь такой Циклотрон?» 

Отвечаю: «Их кости ржавы, 

отпугали, как тарантас. 

Смертны техники и державы, 

проходящие мимо нас. 

Лишь одно на земле постоянно, 

словно свет звезды, что ушла, – 

продолжающееся сияние, 

называли его душа. 

Мы растаем и снова станем, 

и неважно в каком бору, 

важно жить, как леса хрустальны 

после заморозков поутру. 

И от ягод звенит кустарник. 

В этом звоне я не умру". 

И подумает женщина: "Странно! 

Помню Дубну, снега с кострами. 

Выли пальцы от лыж красны. 

Были клавиши холодны. 

Что же с Зоей?" 

Та, физик давняя? 

До свидания, до свидания. 

Отчужденно, как сквозь стекло, 

ты глядишь свежо и светло. 

В мире солнечно и морозно... 

Прощай, Зоя. 

Здравствуй, Оза!

XIII

Прощай, дневник, двойник души чужой, 

забытый кем-то в дубненской гостинице. 

Но почему, виски руками стиснув, 

я думаю под утро над тобой? 

Твоя наивность странна и смешна. 

Но что-то ты в душе моей смешал. 

Прости царапы моего пера.