Ахиллесово сердце

свежеспиленно слепят.

Не приносят новостей

твои новые хирурги,

век

отпиливает

руки,

если кверху их воздеть!

Если вскинуть к небесам

восхищенные ладони –

«Он сдается!» – задолдонят,

Они правы? – знаешь сам.

Оттого-то лейтенант

точно трещина на сердце –

что соседи милосердно

принимают за талант.

* * *

А ведь были два крыла,

да недавно отпилили –

ослепительные крылья

изумленного пера!

И в ночах твоих зажглась

над гуцульскими возами

кошка с разными глазами –

глаз зеленый – рыжий глаз.

Так же разно зажжены

пара крыл по вертикали

и от них проистекают

темы две – как две жены.

Я люблю твой лет угарный,

адскую непоправень,

и когда изнемогаешь

синей радугой бровей!

Мое раненое левое,

сколько ты перенесло...

Унесло меня за лето

белокурое крыло.

Как от крыл плеча болят.

Как без них затосковали.

Как к двум танкам привязали!

Разрывайся пополам.

1963

* * *

Матери сиротеют.

Дети их покидают.

Ты мой ребенок,

мама,

брошенный мой ребенок.

1964

В магазине

Д. Н. Журавлеву

Немых обсчитали.

Немые вопили.

Медяшек медали

Влипали в опилки.

И гневным протестом,

Что все это сказки,

Кассирша, как тесто,

Вздымалась из кассы.

И сразу по залам,

Сыркам, патиссонам,

Пахнуло слезами,

Как будто озоном.

О, слез этих запах

В мычащей ораве.

Два были без шапок.

Их руки орали.

А третий с беконом

Подобием мата

Ревел, как Бетховен,

Земно и лохмато!

В стекло барабаня,

Ладони ломая,

Орала судьба моя

Глухонемая!

Кассирша, осклабясь,

Косилась на солнце

И ленинский абрис

Искала

в полсотне.

Но не было Ленина.

Она была

фальшью...

Была бакалея.

В ней люди и фарши.

1959

Монолог битника

Лежу бухой и эпохальный.

Постигаю Мичиган,

Как в губке время набухает

в моих веснушчатых щеках.

В лице, лохматом как берлога,

лежат озябшие зрачки.

Перебираю как брелоки

Прохожих, огоньки.

Ракетодромами гремя,

дождями атомными рея,

плевало время на меня, -

плюю на время!

Политика? К чему валандаться!

Цивилизация душна*

Вхожу, как в воду с аквалангом,

в тебя, зеленая душа.

Мы – битники. Среди хулы

мы – как звереныши, волчата.

Скандалы точно кандалы

за нами с лязгом волочатся.

Когда магнитофоны ржут,

с опухшим носом скомороха,

вы думали – я шут?

Я – суд!

Я – Страшный суд. Молись, эпоха!

Мой демонизм – как динамит,

созрев, тебя испепелит.

1961

Монолог Мерлин Монро

Я Мерлин, Мерлин.

Я героиня

самоубийства и героина.

Кому горят мои георгины?

С кем телефоны заговорили?

Кто в костюмерной скрипит лосиной?

Невыносимо,

невыносимо, что не влюбиться,

невыносимо без рощ осиновых,

невыносимо самоубийство,

но жить гораздо

невыносимей!

Продажи. Рожи. Шеф ржет, как мерин

(Я помню Мерлин.

Ее глядели автомобили.

На стометровом киноэкране

в библейском небе,

меж звезд обильных,

над степью с крохотными рекламами

дышала Мерлин,

ее любили...

Изнемогают, хотят машины.

Невыносимо),

невыносимо

лицом в сиденьях, пропахших псиной!

Невыносимо,

когда насильно,

а добровольно – невыносимей!

Невыносимо прожить, не думая,

невыносимее – углубиться.

Где наши планы? Нас будто сдунули,

существованье – самоубийство,

самоубийство – бороться с дрянью,

самоубийство – мириться с ними,

невыносимо, когда бездарен,

когда талантлив – невыносимей,

мы убиваем себя карьерой,

деньгами, девками загорелыми,

ведь нам, актерам,

жить не с потомками,

а режиссеры – одни подонки,

мы наших милых в объятьях душим,

но отпечатываются подушки

на юных лицах, как след от шины,

невыносимо,

ах, мамы, мамы, зачем рождают?

Ведь знала мама – меня раздавят,

о кинозвездное оледененье,

нам невозможно уединенье,

в метро,

в троллейбусе,

в магазине

«Приветик, вот вы!» – глядят разини,

невыносимо, когда раздеты

во всех афишах, во всех газетах,

забыв,

что сердце есть посередке,

в тебя завертывают селедки,

глаза измяты,

лицо разорвано

(как страшно вспомнить во «Франс-Обзёрвере»

свой снимок с мордой

самоуверенной

на обороте у мертвой Мерлин!).

Орет продюсер, пирог уписывая:

«Вы просто дуся,

ваш лоб – как бисерный!»

А вам известно, чем пахнет бисер?!

Самоубийством!

Самоубийцы – мотоциклисты,

самоубийцы спешат упиться,

от вспышек блицев бледны министры –*

самоубийцы,

самоубийцы,

идет всемирная Хиросима,

невыносимо,

невыносимо все ждать,

чтоб грянуло,

а главное

необъяснимо невыносимо,

ну, просто руки разят бензином!

невыносимо

горят на синем

твои прощальные апельсины...

Я баба слабая. Я разве слажу?

Уж лучше – сразу!

1963

Ночь

Сколько звезд!

Как микробов

в воздухе...

1963

Бьют женщину

Бьют женщину. Блестит белок.

В машине темень и жара.

И бьются ноги в потолок,

как белые прожектора!

Бьют женщину. Так бьют рабынь.

Она в заплаканной красе

срывает ручку как рубильник,

выбрасываясь

на шоссе!

И взвизгивали тормоза.

К ней подбегали тормоша.

И волочили и лупили

лицом по снегу и крапиве...

Подонок, как он бил подробно,

стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!

Вонзался в дышащие ребра

ботинок узкий, как утюг.

О, упоенье оккупанта,

изыски деревенщины...

Сминая лунную купаву,

бьют женщину.

Бьют женщину. Веками бьют,

бьют юность, бьет торжественно

набата свадебного гуд,

бьют женщину.

А от жаровен на щеках

горящие затрещины?

Мещанство, быт – да еще как! –

бьют женщину.

Но чист ее высокий свет,

отважный и божественный.

Религий – нет,

знамений - нет.

Есть

Женщина!..

...Она как озеро лежала