Ахиллесово сердце

стояли очи как вода

и не ему принадлежала

как просека или звезда

и звезды по небу стучали

как дождь о черное стекло

и скатываясь

остужали

ее горячее чело.

1960

Лонжюмо

Поема

Авиавступление

Посвящается слушателям

школы Ленина в Лонжюмо

Вступаю в поэму, как в новую пору вступают. 

Работают поршни, 

соседи в ремнях засыпают, 

Ночной папироской 

летят телецентры 

за Муром, 

Есть много вопросов. 

Давай с тобой, Время, 

покурим. 

Прикинем итоги. 

Светло и прощально 

горящие годы, как крылья, летят за плечами. 

И мы понимаем, что канули наши кануны, 

что мы, да и спутницы наши, – 

не юны, 

что нас провожают 

и машут лукаво 

кто маминым шарфом, а кто – 

кулаками... 

Земля, 

ты нас взглядом апрельским проводишь, 

лежишь на спине, по-ночному безмолвная. 

По гаснущим рельсам 

бежит 

паровозик, 

как будто 

сдвигают 

застежку 

на «молнии» 

Россия, любимая, 

с этим не шутят. 

Все боли твои – меня болью пронзили. 

Воссия, 

я – твой капиллярный 

сосудик, 

мне больно когда – 

тебе больно, Воссия. 

Как мелки отсюда успехи мои, 

неуспехи, 

друзей и врагов кулуарных ватаги. 

Прости меня, 

Время, 

что много сказать 

не успею. 

Ты, Время, не деньги, 

но тоже тебя не хватает. 

Но люди уходят, врезая в ночные 

отроги 

дорог своих 

огненные автографы! 

Векам остаются – кому как удастся – 

штаны – от одних, 

от других – государства. 

Его различаю. 

Пытаюсь постигнуть, 

Чем был этот голос с картавой пластинки. 

Дай, Время, схватить этот профиль, 

паривший 

в записках о школе его под Парижем. 

Прости мне, Париж, невоспетых 

красавиц. 

Россия, 

прости незамятые тропки. 

Простите за дерзость, 

что я этой темы 

касаюсь, 

простите за трусость, 

что я ее раньше 

не трогал. 

Вступаю в поэму. А если сплошаю, 

прости меня, Время, как я тебя часто 

прощаю. 

Струится блокнот под карманным 

фонариком. 

Звенит самолет не крупнее комарика. 

А рядом лежит 

в облаках алебастровых 

планета – 

как Ленин, 

мудра и лобаста.

I

В Лонжюмо сейчас лесопильня.

В школе Ленина? В Лонжюмо?

Нас распилами ослепили

бревна, бурые, как эскимо.

Пилы кружатся. Пышут пильщики.

Под береткой, как вспышки, – пыжики.

Через джемперы, как смола,

чуть просвечивают тела.

Здравствуй, утро в морозных дозах!

Словно соты, прозрачны доски.

Может, солнце и сосны – тезки?!

Пахнет музыкой. Пахнет тесом.

А еще почему-то – верфью,

а еще почему-то – ветром,

а еще почему не знаю –

диалектикою познанья!

Обнаруживайте древесину

под покровом багровой мглы.

Как лучи из-под тучи синей,

бьют

опилки

из-под пилы!

Добирайтесь в вещах до сути.

Пусть ворочается сосна,

словно глиняные сосуды,

солнцем полные дополна.

Пусть корою сосна дремуча,

сердцевина ее светла –

вы терзайте ее и мучайте,

чтобы музыкою была!

Чтобы стала поющей силищей

корабельщиков, скрипачей...

Ленин был

из породы

распиливающих,

обнажающих суть

вещей.

II

Врут, что Ленин был в эмиграции.

(Кто вне родины – эмигрант.)

Всю Россию,

речную, горячую,

он носил в себе, как талант!

Настоящие эмигранты

пили в Питере под охраной,

воровали казну галантно,

жрали устрицы и гранаты –

эмигранты!

Эмигрировали в клозеты

с инкрустированными розетками,

отгораживались газетами

от осенней страны раздетой,

в куртизанок с цветными гривами –

эмигрировали!

В драндулете, как чертик в колбе,

изолированный, недобрый,

средь великодержавных харь,

среди ряс и охотнорядцев,

под разученные овации

проезжал глава эмиграции –

Царь!

Эмигранты селились в Зимнем.

А России

сердце само –

билось в городе с дальним именем

Лонжюмо.

III

Этот – в гольф. Тот повершен бриджем.

Царь просаживал в «дурачки»...

...Под распарившимся Парижем

Ленин

режется

в городки!

Раз!–распахнута рубашка,

раз! – прищуривался глаз,

раз! – и чурки вверх тормашками