Ахиллесово сердце

Той природе, молчально-чудной,

Роща, озеро ли, бревно –

Им позволено слушать, чувствовать,

Только голоса не дано.

Так кричат в последний и в первый.

Это жизнь, удаляясь, пела,

Вылетая, как из силка,

В небосклоны и облака.

Это длилось мгновение,

Мы окаменели,

как в остановившемся кинокадре.

Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.

Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились

в воздух.

Он взглянул на нас. И – или это нам показа-

лось – над горизонтальными мышцами бегуна, над

запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.

Глаза были раскосы и широко расставлены, как на

фресках Дионисия.

Он взглянул изумленно и разгневанно.

Он парил.

Как бы слился с криком.

Он повис...

С искаженным и светлым ликом,

Как у ангелов и певиц.

Длинноногий лесной архангел...

Плыл туман золотой к лесам.

«Охмуряет», – стрелявший схаркнул.

И беззвучно плакал пацан.

Возвращались в ночную пору.

Ветер рожу драл, как наждак.

Как багровые светофоры,

Наши лица неслись во мрак.

1963

Латышский эскиз

Уходят парни от невест.

Невесть зачем из отчих мест

Три дурака бегут на Запад.

Их кто-то выдает. Их цапают.

41-й год. Привет!

«Суд идет!» Десять лет.

«Возлюбленный, когда ж вернешься?!

четыре тыщи дней, как ноша,

четыре тысячи ночей

не побывала я ничьей,

соседским детям десять лет,

прошла война, тебя все нет,

четыре тыщи солнц скатилось,

как ты там мучаешься, милый,

живой ли ты и невредимый?

Предела нету для любимой –

ополоумевши любя,

я, Рута, выдала тебя –

из тюрьм приходят иногда,

из заграницы – никогда...»

...Он бьет ее, с утра напившись.

Свистит его костыль над пирсом.

О, вопли женщины седой:

«Любимый мой! Любимый мой!»

1963

Тишины!

Тишины хочу, тишины...

Нервы, что ли, обожжены?

Тишины...

чтобы тень от сосны,

щекоча нас, перемещалась,

холодящая словно шалость,

вдоль спины, до мизинца ступни,

тишины...

звуки будто отключены.

Чем назвать твои брови с отливом?

Понимание –

молчаливо.

Тишины.

Звук запаздывает за светом.

Слишком часто мы рты разеваем.

Настоящее – неназываемо.

Надо жить ощущением, цветом.

Кожа тоже ведь человек,

с впечатленьями, голосами.

Для нее музыкально касанье,

как для слуха – ноет соловей.

Как живется вам там, болтуны,

чай, опять кулуарный авралец?

горлопаны не наорались?

Тишины...

Мы в другое погружены.

В ход природ неисповедимый.

И по едкому запаху дыма

мы поймем, что идут чабаны.

Значит, вечер. Вскипает приварок.

Они курят, как тени тихи.

И из псов, как из зажигалок,

Светят тихие языки.

1964

Лобная баллада

Их величеством поразвлечься

Прет народ от Коломн и Клязьм.

«Их любовница –

контрразведчица,

англо-шведско-немецко-греческая...»

Казнь!

Царь страшон: точно кляча, тощий,

Почерневший, как антрацит.

По лицу проносятся очи,

Как буксующий мотоцикл.

И когда голова с топорика

Подкатилась к носкам ботфорт,

Он берет ее

над толпою,

Точно репу с красной ботвой!

Пальцы в щеки впились, как клещи,

Переносицею хрустя,

Кровь из горла на брюки хлещет.

Он целует ее в уста.

Только Красная площадь ахнет,

тихим стоном оглушена:

«А-а-анхен!..»

Отвечает ему она:

«Мальчик мой государь великий

не судить мне твоей вины

но зачем твои руки липкие

солоны?

баба я

вот и вся провинность

государства мои в устах

я дрожу брусничной кровиночкой

на державных твоих усах

в дни строительства и пожара

до малюсенькой ли любви?

ты целуешь меня Держава

твои губы в моей крови

перегаром борщом горохом

пахнет щедрый твой поцелуй

как ты любишь меня Эпоха

обожаю тебя

царуй!..»

Царь застыл – смурной, малахольный,

Царь взглянул с такой меланхолией,

Что присел заграничный гость,

Будто вбитый по шляпку гвоздь.

1961

* * *

«Умирайте вовремя.

Помните регламент...»

Вороны,

вороны

Надо мной горланят.

Ходит как посмешище

Трезвый несказанно

Есенин неповесившийся

С белыми глазами...

Обещаю вовремя

выполнить завет -

Через тыщу

лет!

1964

* * *

Прости меня, что говорю при всех.

Одновременно открывают атом.

И гениальность стала плагиатом.

Твое лицо ограблено, как сейф.

Ты с ужасом впиваешься в экраны –

украли!

Другая примеряет, хохоча,

твои глаза и стрижку по плеча.

(Живешь – бежишь под шепот во дворе:

«Ишь баба – как Симона Синьоре».)

Соперницы! Одно лицо на двух.

И я глазел, болельщик и лопух,

как через страны,

будто в волейбол,

летит к другой лицо твое и боль!

Подранком, оторвавшимся от стаи,

ты тянешься в актерские пристанища,

ночами перед зеркалом сидишь,

как кошка,

выжидающая мышь.

Гулянками сбиваешь красоту,

как с самолета пламя на лету,

Горячим полотенцем трешь со зла,

но маска, как проклятье, приросла.

Кто знал, чем это кончится? Прости.

А вдруг бы удалось тебя спасти!

Не тот мужчина сны твои стерег.

Он красоты твоей не уберег.

Не те постели застилали нам.

Мы передоверялись двойникам,

Наинепоправимо непросты...

Люблю тебя. За это и прости.

Прости за черноту вокруг зрачков,

как будто ямы выдранных садов, –

прости! –

когда безумная почти

ты бросилась из жизни болевой

на камни

ненавистной

головой!..

Прости меня. А впрочем, не жалей.

Вот я живу. И это тяжелей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Больничные палаты из дюраля.

Ты выздоравливаешь.

А где-то баба

за морем орет.

Ей жгут лицо глаза твои и рот.

1964

Стансы

Закарпатский лейтенант,

на плечах твоих погоны,

точно срезы

по наклону