Ахиллесово сердце

лет», не то «к новому искусству!») торчала

вверх на манер десяти минут третьего. Лю-

ди продолжали идти целеустремленной це-

почкой по ее направлению, как по ступе-

ням невидимой лестницы.

Никто ничего не замечал.

НИКТО.

Над всем этим, как апокалипсический знак, го-

рел плакат: «Опасайтесь случайных свя-

зей!» Но кнопки были воткнуты острием

вверх.

НИЧЕГО

Иссиня-черные брови были нарисованы не над

а под глазами, как тени от карниза.

НЕ ЗАМЕЧАЛ.

Может, ее называют Оза?

III

Ты мне снишься под утро,

как ты, милая, снишься!..

Почему-то под дулами,

наведенными снизу,

ты летишь Подмосковьем,

хороша до озноба,

вся твоя маскировка

30 метров озона!

Твои миги сосчитаны

наведенным патроном,

30 метров озона –

вся броня и защита!

В том рассвете болотном,

где полет безутешен,

но пахнуло полетом,

и – уже не удержишь.

Дай мне, господи, крыльев

не для славы красивой –

чтобы только прикрыть ее

от придела трясины.

Пусть еще погуляется

этой дуре рисковой,

хоть секунду – раскованно.

Только пусть не оглянется.

Пусть хоть ей будет счастье

в доме с умным сынишкой.

Наяву ли сейчас ты?

И когда же ты снишься?

От утра ли до вечера,

в шумном счастье заверчена,

до утра? поутру ли? –

за секунду от пули.

IV

А может, милый друг, мы впрямь

сентиментальны?

И душу удалят, как вредные миндалины?

Ужели и хорей, серебряный флейтист,

погибнет, как форель погибла у плотин?

Ужели и любовь не модна, как камин?

Аминь?

Но почему ж тогда, заполнив Лужники,

мы тянемся к стихам, как к травам от цинги?

И радостно и робко в нас души расцветают...

Роботы,

роботы,

роботы

речь мою прерывают.

Толпами автоматы

топают к автоматам,

сунут жетон оплаты,

вытянут сок томатный,

некогда думать, некогда,

в оффисы – как вагонетки,

есть только брутто, нетто –

быть человеком некогда!

Вот мой приятель-лирик:

к нему забежала горничная...

Утром вздохнула горестно, –

мол, так и не поговорили!

Ангел, об чем претензии?

Провинциалочка некая!

Сказки хотелось, песни?

Некогда, некогда, некогда!

Что там в груди колотится

пойманной партизанкою?

Сердце, нам безработица.

В мире – роботизация.

Ужас! Мама,

роди меня обратно!..

Обратно – к истокам неслись реки.

Обратно – от финиша к старту задним

ходом неслись мотоциклисты.

Баобабы на глазах, худея, превращались в пру-

тики саженцев – обратно!

Пуля, вылетев из сердца Маяковского, пролетев

прожженную дырочку на рубашке, юркну-

ла в ствол маузера 4-03986, а тот, свернув-

шись улиткой, нырнул в ящик стола...

...Твой отец историк. Он говорит, что человече-

ство имеет обратный возраст. Оно идет от

старости к молодости.

Хотя бы средневековье. Старость. Морщинистые

стены инквизиции.

Потом Ренессанс – бабье лето человечества. Это

как женщина, красивая, все познавшая,

пирует среди зрелых плодов и тел.

Не будем перечислять надежд, измен, приклю-

чений XVIII века, задумчивой беременно-

сти XIX...

А начало XX века – бешеный ритм револю-

ции!.. Восемнадцатилетие командармов.

 «Мы – первая любовь земли...»

«Я думаю о будущем, – продолжает историк, –

когда все мечты осуществляются. Техника

в добрых руках добра. Бояться техники?

Что же, назад в пещеру?..»

Он седой и румяный. Ему улыбаются дети

и собаки.

V

А не махнуть ли на море?

VI

В час отлива возле чайной

я лежал в ночи печальной,

говорил друзьям об Озе и величье бытия,

но внезапно черный ворон

примешался к разговорам,

вспыхнув синими очами,

он сказал:

«А на фига?!»

Я вскричал: «Мне жаль вас, птица,

человеком вам родиться б,

счастье высшее трудиться,

полпланеты раскроя...»

Он сказал: «А на фига?!»

«Будешь ты, – великий ментор,

бог машин, экспериментов,

будешь бронзой монументов

знаменит во все края...»

Он сказал: «А на фига?!»

«Уничтожив олигархов,

ты настроишь агрегатов,

демократией заменишь

короля и холуя...»

Он сказал: «А на фига?!»

Я сказал: «А хочешь – будешь

спать в заброшенной избушке,

утром пальчики девичьи

будут класть на губы вишни,

глушь такая, что не слышна

ни хвала и ни хула...»

Он ответил: «Все – мура,

раб стандарта, царь природы,

ты свободен без свободы,

ты летишь в автомашине,

но машина – без руля...

Оза, Роза ли, стервоза –

как скучны метаморфозы,

в ящик рано или поздно...

Жизнь была – а на фига?!»

Как сказать ему, подонку,

что живем не чтоб подохнуть, –

чтоб губами тронуть чудо

поцелуя и ручья!

Чудо жить – необъяснимо.

Кто не жил – что спорить с ними?!

Можно бы – да на фига?

VII

А тебе семнадцать. Ты запыхалась после

гимнастики. И неважно, как тебя зовут. Ты и не

слышала о циклотроне.

Кто-то сдуру воткнул на приморской набе-

режной два ртутных фонаря. Мы идем навстре-

чу. Ты от одного, я от другого. Два света бьют

нам в спину.

И прежде, чем встречаются наши руки,

сливаются наши тени – живые, теплые, окру-

женные мертвой белизной.

Мне кажется, что ты все время идешь

навстречу!

Затылок людей всегда смотрит в прошлое.

За нами, как очередь на троллейбус, стоит вре-

мя. У меня за плечами прошлое, как рюкзак, за

тобой – будущее. Оно за тобой шумит, как па-

рашют.

Когда мы вместе – я чувствую, как из тебя

в меня переходит будущее, а в тебя – прошлое,

будто мы песочные часы.

Как ты страдаешь от пережитков будущего!

Ты резка, искрения. Ты поразительно невеже-

ственна.

Прошлое для тебя еще может измениться