Ахматова в моем зеркале

«Вы плачете? – послышался голос Анны. – Плачьте. Я тоже много плакала в своей жизни. Так много, что прекрасно знаю азбуку слез. Конечно, плач не может изменить реальность или утешить, но именно он более, чем что-либо, является доказательством нашего существования. Как, впрочем, и смех. Вам известно, что из всех живых существ на Земле смеяться умеет только человек? Да, это так. В этих границах мы и существуем – между неутешной тоской по миру и себе самим и покойной улыбкой удаленности от мира и самих себя. Вас не удивляет, что два самых значительных трансцендентных воплощения, Иисус и Будда, выражают эти две крайности? Первый никогда не смеялся, а у второго с лица не сходит блаженная улыбка. Сейчас, изучая свою жизнь изнутри и с расстояния, я убедилась, насколько благословенно все со мной случившееся. Я ничего не изменила бы, не отказалась бы ни от чего. Даже от смертей, наложивших печать на мою жизнь. Я счастлива, что была свидетельницей неповторимых событий».

На лице Анны появилась лукавая улыбка.

«Хотя кое-что я все-таки изменила бы…» – вдруг добавила она.

Невольно улыбнулась и я.

«Что именно?»

«Я бы изменила вот эту горбинку на носу… – и залилась смехом. – Хотя все мои любовники обожали эту небольшую погрешность. Иногда я думаю, что чаще меня целовали в нос, чем в губы».

Мы долго смеялись. Казалось, какой-то очищающий душу покой и благодать разлились по обе стороны зеркала, превратив нашу правду в миф. А мифы всегда красивее, светлее правды. Я была для Анны самым близким, самым любимым человеком. Она говорила со мной так, как не говорила ни с кем из тех, что брали у нее интервью, когда Ахматова была на пике славы.

«Что же мы сидим? – воскликнула Анна. – Пойдем скорее! Поможем моему Коле держать высоко и гордо голову перед расстрельной командой. Омоем снегом лицо Николая Пунина. Набьем опиумом трубку Амедео. Бросим две крупицы ладана в кадильницу, которой Лев окуривает мою могилу».

«Пойдем, Анна! – ответила я и отметила, как светится мое лицо в зеркале. – Нас ждут. Надо еще заглянуть туда, где каждый дал, что мог: «кто любовь, кто ложь, нежность, думу, ум, правду, вражду, землю, а кто-то – и вот это солнце»[10].

Мы вышли наружу. Уже рассвело. Мир блестел, как блестит на солнце лезвие ножа.

VI

В России я научилась любить поезда и их ритмически повторяющийся стук. Расстояние между рельсами там больше, чем на Западе. И вагоны больше. Вообще, все в России больше. Даже людские сердца. Чтобы вмещать великое добро и великое зло этой необъятной страны. У меня создалось впечатление, что всякий раз, когда Анна появляется в моем зеркале, где-то в глубине свистит очередной поезд. Рассекает степи и тундру, переезжает через огромные мосты и забытые города, миражи.

Зачастую, когда Анна не торопится появиться в зеркале, я думаю, что она где-то путешествует. Или в грязных вагонах интербеллума, или в вагонах первого класса своей юности. Тогда и я вскакиваю в один из этих поездов, выхожу на первой станции, пересаживаюсь в следующий поезд, вновь схожу, вновь пересаживаюсь и ищу ее, переходя из вагона в вагон среди элегантно одетых аристократов, разглядывающих меня в монокль, или же среди воняющих луком, копченой селедкой и водкой мужиков, храпящих, привалившись к плечу соседей.

В поисках вагона первого класса мне пришлось перешагивать через корзины с яйцами, колбасой, яблоками. Через дверное окошко купе я увидела читающего «Искру» мужчину. Наклонилась поближе, чтобы разглядеть дату: 17 мая 1918 года. Спросила идущего по коридору проводника, как пройти в вагон первого класса. Он с подозрением посмотрел на меня и строго ответил:

«Какой еще вагон первого класса, товарищ? Нет больше классов! Мы все равны!»

Я повернулась, чтобы уйти, и почувствовала, как проводник еще долго смотрел мне в спину.

«Буржуазия…» – пробормотал он подозрительно.

Я застала Анну в ресторане поезда, сидящей за столиком напротив Гумилева. Она смотрела в окно. Николай о чем-то задумался над своими записями. В какой-то момент взгляд Анны рассеянно пробежал по соседним столикам. Остановился на одном из сидящих, и выражение ее лица сделалось беспокойным.

«Вон тот, справа… Тебе не кажется, что он похож на Амедео?» – тихо произнесла она, склонившись к Гумилеву. Его лицо покраснело от ярости.

«Опять будем говорить об этом пьянчуге, Анна? Весь наш мир летит к чертовой матери, а ты все о своих любовниках. Приди в себя!»

Уязвленная Анна выпрямилась.

«Я не позволю тебе судить о людях по их страстям. И заводить разговор о моих любовниках или о твоих любовницах. Амедео был одним из самых благородных людей, которых мне довелось повстречать».

«Благородный этот бродяга? – голос Гумилева дрожал от ярости. – До сих пор не могу простить себе, что не набил ему морду. Надо же, имел наглость сделать мне замечание, что я говорил по-русски!»

Анна иронически улыбнулась. Хотела что-то сказать, но ее прервал голос проводника. «Пассажирам на Бежецк приготовиться к выходу. Прибываем через двадцать минут».