Аки лев рыкающий

— Вы, сударь, очевидно, никогда не укладывали спать младенцев и не пели колыбельную до хрипоты. Иначе знали бы, что иных ребятишек часами уснуть не заставишь.

— И это единственный вывод, который вы сделали из моего рассказа? — фабрикант продолжал хорохориться. — Не густо!

— Не единственный. Для меня не менее очевидно, что вы лукавите. На самом деле вы до дрожи боялись Осипа. Но почему? Только ли из-за того, что он мог раскрыть миру ваши тайные утехи с актрисами? Разумеется, нет. Это для вас пшик. Сами сегодня поведали об этом малознакомым людям, и замечу — не без хвастовства. Репутация у вас, господин Глушаков, и так непрочная, переодевание в девицу вряд ли пошатнет ее еще сильнее. Да и в провинциальных губерниях подобный анекдот воспримут с улыбкой. Разве что двое-трое купцов из староверов откажутся после этого пожать вашу руку, но… Сколько вы при этом потеряете? Сотни рублей. Тысячи. А вам и миллионы просаживать — не привыкать. Так что весь ваш рассказ — вздор.

Сыщик говорил без злорадства и без тени осуждения, вообще без единой эмоции, просто подводил черту под этой историей.

— Осипа вы сбили для того, чтобы он не добрался до более постыдных тайн. Возможно, связаны эти тайны не с примадоннами больших и малых театров, а, например, с совсем юными девочками. Или даже с маленькими мальчиками. Не случайно же вы детей упомянули. Вырвалось из подсознания.

Глушаков зашатался и побледнел. Схватился за горло. Пытался вдохнуть, но не удавалось — нервные спазмы скрутили тело.

— Пе… Пе-рес-с-с… тань-те! — взмолился он.

— Только в том случае, если вы сами отправитесь к ближайшему городовому и покаетесь в содеянном преступлении. Отвезете следователя на место преступления — обнаружить его просто, мы повесили на дерево разбитый велосипед, — г-н Мармеладов шагнул вперед и прошептал в самое ухо фабриканта. — А если вы этого не сделаете, я лично пойду по вашему следу. Осип раздобыл лишь некоторые faits diffamatoires[15], но я сумею докопаться до самых темных ваших дел и не успокоюсь, пока не извлеку на свет нечто по-настоящему страшное.

— Не нужно! Не ищите! — весь апломб самодовольного хлыща выветрился за долю секунды. — Я поеду, немедленно поеду.

— И вы тоже поезжайте, Николай Сергеевич. Нельзя отрываться от остальных гонщиков, — сыщик изогнул бровь и многозначительно посмотрел на князя. — А господин Глушаков любезно дотянет нас до бочки с бензином. Не так ли?

Фабрикант нервно закивал.

— Иван зальет полный бак, и мы постараемся нагнать вас еще до Спас-Заулка.

— А вы разве не со мной поедете? — оторопел г-н Щербатов.

— Я, признаться, не люблю покидать насиженные места без особых на то причин, — г-н Мармеладов подошел к драндулету и вскарабкался в пассажирское кресло. — К тому же мы уже обсудили все аспекты нашей благородной миссии. Поспешите же, ваша светлость, время не ждет!

Князь недовольно насупился, но возражать не стал. Двинулись в прежней компании: за рулем «Бенца» абиссинец Ийезу, рядом с ним ваш покорный слуга, а сзади — разобиженный председатель московского клуба автомобилистов. Четверть часа он сердито молчал, но потом не выдержал:

— Миссия… Черт бы побрал эту миссию! Я задумал гонку для того, чтобы народ восхищался стремительным движением, впечатлялся мощью моторов и в конце концов полюбил машины! А все наизнанку вывернулось. Черт бы побрал заодно и этого фабриканта! Как только новость про «Даймлер»-убийцу напечатают в газетах, все начнут бояться, что какой-нибудь подлец станет ездить по улицам и давить людей почем зря. Глушаков — это похороны! Еще один гвоздь в крышку гроба!

Князь ни к кому конкретно не обращался, ему просто хотелось выговориться. Поэтому я не стал отвечать. Да и какие слова подобрать в утешение, когда светлая мечта о прогрессе на глазах разлетается в мелкие дребезги?

— Черт бы побрал и этого проклятого фельетониста!

Г-н Щербатов неожиданно взревел прямо над ухом, отчего я испуганно вжал голову в плечи и покосился на Ийезу. Тот даже не вздрогнул. Привык, видимо, к оглушительной канонаде с пассажирского сиденья. А князь тут же успокоился, перекрестился на купола далекой церкви и прошептал:

— Прими, Господь, его заблудшую душу…

Еще пару верст ехали в тишине. Николай Сергеевич погрузился в размышления — судя по его тяжелым вздохам, довольно мрачные. Мои мысли тоже были не из приятных, перед внутренним взором вновь и вновь рисовалась страшная картина: покойник в красной рубахе с остекленевшими глазами на перепачканном землей лице. Чтобы избавиться от наваждения, я негромко запел романс, который слышал намедни в «Яре»:

— Отойди, не гляди,
Скройся с глаз ты моих;
Сердце ноет в груди,
Нету сил никаких,
Отойди, отойди!