Аккорды мракобесия. Том I

«Чистые струи родного языка засоряются своего рода безличным эсперанто из международных словечек: всему оригинальному, русскому объявляется бойкот. Вместо Гоголя объявляется Шолом Аш, провозглашается смерть быту, учреждается международный жаргон. Рать критиков и предпринимателей в значительной степени пополняется однородным элементом, вернее, одной нацией, в устах интернационалистов все чаще слышится привкус замаскированной проповеди иудаизма… Вы посмотрите списки сотрудников газет и журналов России. Вы увидите сплошь имена евреев. Общая масса еврейских критиков совершенно чужда русскому искусству и терроризирует всякую попытку углубить и обогатить русский язык. То же и с издательствами: все крупные литературные предприятия России или принадлежат евреям, или ими дирижируются; вырастает экономическая зависимость писателя от издателя. Морально покупается за писателем писатель, за критиком критик. Власть еврейского «штемпеля» нависает над творчеством: национальное творчество трусливо прячется по углам; фальсификация шествует победоносно. И эта зависимость писателя от иудейской критики строго замалчивается: еврей-издатель, с одной стороны, грозит голодом писателю; с другой стороны — еврейский критик грозит опозорить того, кто поднимает голос в защиту права русской литературы быть русской, и только русской»…

А. В. Белый, писатель

Гершон умолк. Понял: спорить бесполезно. Он уже переоделся пока в рваные штаны и рубашку безрукавку: Ленин хоть и использовал его как своего слугу, но держал в ежовых рукавицах.

— Ты что орудуешь ножом.

— Карандаши оттачиваю…

— Великие труды пишут пером, гусиным пером. Послушай, Гершон, а ты Инессу в Париже не встречал? На митинге каком-нибудь речь произносила и мое имя произносила, ссылаясь на мои великие труды, в том числе «Что делать?» Может она купила эту книгу и захочет со мной познакомиться, ты не в курсе. Я ее один раз видел мельком.

— Нигде не видел, хоть искал денно и нощно, — бесстыдно врал Гершон.

— Ну, тогда дуй у Париж, схвати ее за руку и скажи: вождь мирового пролетариата велит тебе сию минуту предстать перед ним в голом виде, — произнес Ильич и выкатил глаза.

А когда вождь выкатывал глаза, Гершон знал: спорить бесполезно. Он набросил на себя робу, схватил заточенные карандаши из ящика письменного стола целую охапку, сунул во внутренний карман и выскочил на улицу.

— Шалом, Ильич, — произнес он по дороге, заметив, что Ильич семенит за ним следом.

— Гм, босяки, партия босяков. Вот молодцы-то, — долдонил Ленин, догоняя Гершона, — уже что-то удалось, но не совсем, потому что поп Гапон вмешался, — долой попов!

— Поп Гапон вышел по твоему заданию, — сказал тут же Апфельбаум.

— Что, что? Как ты смеешь возражать, Апфельбаум? Вон! пошел вон, жид проклятый.

— Сам ты жид…калмыцкий, — сказал Гоша в сердцах, но тут же пал на колени и стал целовать в мотню.

Ленин пригладил его пейсы, и это означало, что Гершон прощен.

— Ты мне Янкеля вызови с Урала. Кацнельсона мне и срочно. Он там чудеса творит, руководствуясь моими инструкциями. Я не просто так тут сижу. От босяков я дошел до настоящей партии, партии террористов, — стал хвастаться Ленин. — Мы кардинально разошлись с польским евреем Махаевским, который открыто поощряет террор, а я, пока тайно. Конспирация и еще раз конспирация. Что это означает? А это означает, что если наш человек, член нашей партии, террорист в подполье, то он ничего не должен знать. Ему дают задание бросить бомбу в министра, он должен ее бросить и спрятаться, как мышка в норку. Но я думаю усовершенствовать этот вопрос. Ты слушай, а не закрывай глаза, Зиновьев — Апфельбаум. Что, у сучки был, всю ночь не спал, так? Тоже мне революционер.