Аксенов

Е.П.: Вот, пожалуйста, и объяснение, почему мы говорим об Аксенове и алкоголе: потому что это не только его ранняя писательская биография, но и вообще важнейшая тема и даже просто часть русской литературы. И Аксенов как русский писатель не может рассматриваться вне этой темы. Заметь, мы как только начинаем про него говорить непьющего, так называем его джентльменом, не по-русски.

А.К.: Несправедливо. Пьянство — часть только русской литературы? А Хемингуэй? А Фолкнер? А Ремарк, в конце концов? Что они, русские писатели? А спившиеся до смерти «проклятые поэты» французские, они что — русские? Я не люблю квасной патриотизм в каком бы то ни было виде. И утверждение, что так, как русские пьют, никто не пьет — это чепуха.

Е.П.: Ладно, допустим. Но все же есть одно возражение. Одна тонкость. Понимаешь, русский писатель почему пьет? Потому что это вообще… массовое явление, все кругом пьют. Это часть национального образа жизни. То есть русский писатель почему пьет? Потому, что он русский. Я упрощаю для ясности… А твой, допустим, Фолкнер — почему пил? Не потому, что американец, а потому, что писатель, выродок в некотором смысле. И прочие писатели американские, и другие иностранные монстры…

А.К.: Тут с тобой полностью согласен. Там пила богема, а здесь все пили и пьют как богема. У нас вообще полная страна богемы, хотя талантов как везде…

Е.П.: Ну да, на самом деле трудно представить среднего американца… у него счет в банке, бизнес… чтобы он, как Фолкнер, пришел в гости, ему там надоело, и он спьяну взял, вылез в окно и ушел. А Васю я уже застал совершенно другим, он уже — думаю, сознательно — порвал с богемной жизнью, как бы перестал в этом смысле быть «писателем»… Но с превеликим удовольствием — как всякий завязавший — рассказывал всяческие алкогольные истории из собственной жизни. В частности, одну — ну совершенно из «Иронии судьбы». Значит, рассказывает: «Однажды, помню, я вышел из ЦДЛа, вышел… а дальше очнулся в самолете, который летит неизвестно куда. И очнувшись, немножко посидел спокойно и как-то стал соседей окольными путями, осторожно выспрашивать, куда мы, собственно, летим…»

А.К.: Видишь, это архетип, это потому и в кино вошло классическое, «Ирония судьбы».

Е.П.: В общем, прилетели они в город Ригу. Василий Палыч вышел из самолета, порылся в записной книжке — и позвонил знакомой девушке, значит, среди ночи, очевидно, ну, или под утро… И сказал, что вот он в Риге и надо бы немножко пересидеть ему до обратного самолета, в себя прийти… Не знаю, может быть, и денежек надо было на обратный путь призанять… Нет, скорей всего у него деньги были. А девушка, значит, его превратно поняла. Она подумала, что он приехал с предложением руки и сердца, что его вдруг так… потянуло. Понимаешь? И вот Вася у нее немного поспал на диванчике, а к обеду стали уже собираться ее родственники, знакомиться. Такие рижско-еврейские родственники… Дядюшки толкали локтем в бок, хлопали по плечу, подмигивали — правильное решение приняли, молодой человек. И он понял, что это все, это капкан… И тогда он поступил совершенно как персонаж моего одного рассказа — клянусь тебе, я его написал раньше, до того, как узнал всю эту историю. Он сказал, что пойдет побриться, в парикмахерскую, ну, привести себя в порядок. И действительно пошел в парикмахерскую. А выйдя из парикмахерской, сел в самолет и улетел в Москву. И все. Потому что объяснить ничего не удалось бы…

А.К.: Вот такой человек и проступает сквозь его ранние сочинения. А последующий — непьющий, корректный джентльмен — он виден сквозь его более поздние романы.