Актер на репетиции

Почему столько разговоров о Вадиме, вернее, почему столько крайних разговоров, которые, пусть это не покажется странным, будут продолжаться все время, едва ли не до окончания съемок? На этот вопрос можно ответить теперь же, подробно рассказав о володинском герое, об особенностях и странностях его характера, однако делать так нам не хочется. Наша роль — роль наблюдателей, занявшись же анализом, мы невольно увидим образ по-своему, и это свое, если оно будет расходиться с представлениями актера и режиссера, объективному наблюдению может помешать. Невольно будет казаться, что делают что-то не так — где уж тут возможность проникнуться этим «не так», его понять и передать.

Разумеется, полностью отрешиться от своей точки зрения невозможно, она неизбежно возникает, стоит только взять в руки сценарий. Однако забыть или постараться забыть о субъективных впечатлениях надо и особенно необходимо не навязывать их другим. Поэтому Вадима Антоновича мы будем узнавать постепенно — в той последовательности, с которой нам откроют его репетиции и съемки. В этот день, повторяем, было лишь чтение, к определенной точке зрения не пришли, хотя всем стало ясно, что ни «сушеной воблы», ни водевиля не надо, а надо… На другой день, как раз искали, что надо.

Как это нередко бывает в кино, снимали не тот эпизод, о котором разговаривали накануне, а другой, от первого довольно далеко отстоящий. Почему так случилось — не знаю; кажется, декорация не была готова, а вот кабинет был готов, и туда сошлись двое — Герасимов и Смоктуновский. Герасимов в тот день был и актером и режиссером, и сцена у него со Смоктуновским была важнейшая. Был откровенный разговор — единственный между ними, потому что Петр Воробьев (так зовут герасимовского героя) в Москве не живет и с Васильевыми видится время от времени. Друзья они старинные, учились в одно время, и связь их, несмотря на расстояния, не кончается. Вот и сейчас Вадим говорит о том, о чем другому не сказал бы.

Вадим. Поверишь — перестал понимать: как жить? Что делать? Ради чего? Только услышу — кто-нибудь все это знает, скорее бегу спросить: «Почему у вас все в порядке? Как вы этого добились?»

Но у каждого свои причины, а мне вот ничего не помогает…

В роли Петра Воробьева С. Герасимов

Воробьев. Слушай, Вадя, посовестись, честное слово. Живешь в Москве, работа интересная, дочки цветут, жена такая, что дай бог. Кто-то тебя недооценил? Так плюнь! А ты — их недооцени! Нельзя делать профессию из несостоявшейся жизни!

Вадим. Да, тебе это трудно понять. Ты всем приятен, с тобой всем хорошо. Иногда хочется разозлиться на тебя — так и злиться трудно, до того ты славный… Нет, надо, видимо, все делать вовремя. Понимаешь, я никогда не умел вовремя улыбнуться, поаплодировать, отпустить нечаянный комплимент… Ведь впоследствии, через какое-то время, необходимость в этом отпала бы — но зато тебя уже все уважают и улыбаются уже тебе…

Воробьев. Вадя, ты пощади меня! Выходит, что это я улыбался и аплодировал?

Вадим. А то, как-нибудь ненароком, и улыбнулся? А? Незаметно для себя?

Воробьев. Послушай, я к тебе в гости пришел.

Вадим. А может быть, мне пора уже опускаться?

Воробьев. Ну, долго опускаться скучно. А жить осталось еще порядочно.

Вадим. А может быть, все объясняется просто? Бесталанный человек? Отсюда и невезуха?

Воробьев. Слушай, не занимайся самоедством.

Вадим. Это верно, я самоед. Мы — самоеды, себя грызущие, вам наши беды — потехи сущие. В парадном зале нам не веселье. Не к месту встали, некстати сели. Любовным нежностям не верим, где там. За что, мол, не за что! Мы самоеды… Мы — самоеды. Стыдясь, скорбя, — не жрем соседей, едим себя.

На этом эпизод не кончается, и мы позволим себе, по ходу дела, процитировать его полностью, потому что именно в данный сцене текст имеет главенствующее значение. Малейшее изменение его (а кое-что в нем сокращалось, кое-что добавлялось) было продиктовано не поисками более удобной, легкой для актеров фразы (и такое часто бывает), но желанием как можно более точно выразить мысль, состояние героев.

Скажем сразу же: поиски были трудными, и трудными в первую очередь потому, что Герасимов не видел себя со стороны. Как ни был он опытен, одного опыта в подобных случаях, как всегда, не хватало. К тому же и не снимался он давно: со времени фильма «Люди и звери» прошло едва ли не десять лет…

Герасимов. Хочешь сыграем все скучно? Бу, бу, бу и бу, бу, бу.

Смоктуновский. Нет, вдруг и в самом деле будет скучно?

(Ответ резонный, но за этим нежеланием пробовать встает, как нам кажется, и другое. Может быть, усталость? Смоктуновский, как никогда, нервен, на посторонних смотрит, как на явную помеху. Чувствуется, что больше всего на свете ему хочется сейчас встать и уйти.)

Герасимов. Вадим здесь балаганит?

Смоктуновский. Он подходит к своей главной теме: надо уметь все делать вовремя. А до этого, герой просто болтал.