Актер на репетиции

Чем этот новый взгляд на героя объясняется? Правда, для Смоктуновского не совсем новый — во время первой читки он говорил, что Вадима можно сыграть как сушеную воблу, но дальше к этой «вобле» не очень-то стремился. Почему же теперь захотелось ему вернуться к старому, да еще в комедийном повороте? Может быть, потому, что, когда героя своего до конца не чувствуешь, легче прийти к нему от противного? Или, во всяком случае, проверить противоположным? Как бы там ни было, но Герасимов на неожиданное предположение отзывается охотно, только замечает, что и Петр тогда не должен быть серьезным. Пробуют по-новому, и Герасимов пробует с любопытством, а Смоктуновский неожиданно серьезен и сосредоточен. Подтверждается, что предложенный ход был все-таки проверкой.

Смоктуновский. Я пришел к выводу, что Вадим довольно крепко сидит в своем несчастье, в ощущении несчастья. В этой сцене он приходит к тому, что мучает его весь фильм. Что он — бесталанный человек.

А потом актер произнесет еще одну фразу, которая характер героя чрезвычайно уточнит и в построении эпизода тоже поможет: «Вадим любит талант, а своего не замечает». То есть ничего ценного в себе не видит и мучается этим и мучает других и требует постоянной поддержки и внимания. «Актер Р. очень талантлив», — так велел написать на специальном плакате Станиславский, чтобы подбодрить постоянно впадающего в уныние ученика. Нечто подобное необходимо, очевидно, и Вадиму.

Володин Смоктуновскому подсказывает: «Вы начинаете с того, что спрашиваете: как жить? А кончаете акробатикой, а потом и вовсе идете плясать с Олей. Почему-то все иное. Но почему? Что с ним произошло?»

На этом репетиция для меня кончается, а когда через несколько дней я прихожу уже на съемку, то замечаю, что все идет в каком-то другом настроении. Появилось что-то веселое: Герасимов и Смоктуновский поминутно смеются. Смоктуновский, например, задает свои первые вопросы: «Поверишь — перестал понимать: как жить? Что делать? Ради чего?» — на улыбке, и эта улыбка, в сочетании с недоуменными словами, дает сильное впечатление.

Однако главное не в выигрышной интонации, а в том, что в эпизоде, от дубля к дублю, появляется внутреннее движение. Он теперь на этом движении и строится, а вовсе не на том, что один привычно жалуется, а другой не менее привычно утешает. Тут даже возник такой момент, что готов обидеться Петр, а Вадим Антонович становится по отношению к нему в позу старшего.

Откуда все это взялось? Процитируем дальше текст и тогда многое станет ясным. После того как отзвучали «самоеды», Воробьев продолжал: А помнишь вот это? Как у тебя (предыдущую фразу: «Видишь, Вадя, ты талант! Ты яркая одаренная личность!» — все-таки сократили).

Рабочий момент

«Медленно приближались
                                       даты,
чтоб настать —
                       и промелькнуть тотчас.
Как мы ждали праздников
                                     когда-то!
Как они обманывали нас…»

Васильев. Смотри-ка, я уже и сам позабыл! А ты помнишь. Ну, у тебя и память, просто патологическая.

Воробьев. Вадя, Вадя! Ты никогда не думал, что мог бы быть поэтом?

Васильев. Вот из этого делать профессию я бы никогда не стал. Стихи, уж если они растут вот отсюда (приложил руку к сердцу. — Н. Л.), ты их записываешь. А если перестали расти? А ты все равно обязан их сочинять, потому что ты поэт?

Воробьев декламировал, а Вадим Антонович подхватывал про «акробаток на слабом канате» и завершал строфой: «не пускайте меня, не пускайте, на земле подержите пока!»

Воробьев. Нет, Вадя, это здорово.

Васильев. Ты думаешь?

Воробьев. А ты нет?

Васильев. А что, мысль вроде бы какая-то теплится, не без того…

А потом шли ремарки: «И Вадим Антонович рассмеялся. И Петр рассмеялся. И он расхохотался. И Петр расхохотался».

Рассмеялся же Смоктуновский оттого, что стихи ему понравились. И Герасимову понравились — от души. И не нужно было перечислять как главное, что и квартира у друга есть, и работа, и прочее, и прочее. То есть слова эти остались, но говорились они теперь не как самоценные, а просто чтобы «сбить» Вадима Антоновича с мрачного настроения. Знал за ним Воробьев эту слабость и умел преодолевать ее и лаской и таской — вот как теперь.

А дальше, что бы Герасимов ни думал, все те считанные минуты, которые мы увидим его на экране, будут продиктованы тем, что было найдено в главном для него эпизоде. Ритм энергичного человека, для которого привычно состояние «приехал — уехал», будет скорректирован душевным смятением партнера. Роль, для актера с самого же начала ясная, выстроится тем не менее в сложном взаимодействии с остальными исполнителями.

«Лев Гурыч Синичкин»