Актриса

Я перестаю думать обо всем этом, когда слышу звук твоих шагов, звяканье ручки калитки, скрип металлических петель. Я думаю о нашем долгом браке и о том, что Найл Дагган называл «домохозяйственным сексом», который мужчинам приносит неудовлетворенность, а женщинам причиняет страдание. Но это смешная ложь – ложь, которую, конечно, интересно пересказывать, хотя я не понимаю, почему Найл Дагган выбрал именно ее. По всей видимости, в те дни женщины боялись забеременеть. Пока я росла, считалось общепризнанным, что женщины не любят секс. Настолько общепризнанным, что, когда пришло мое время расстаться с девственностью, я представляла себе нечто до ужаса страшное, как будто меня пырнут ножом.

Кто вообще (не считая всего света?) внушил мне, что мужчине достается все удовольствие, а тебе – только боль? Такой секс сродни наказанию, и это справедливое наказание, поскольку полностью соответствует преступлению. Так тебе. Получай за свое желание.

Вот я удивилась.

Потом.

Вот я удивилась, когда дошло до дела, – я училась в колледже на втором курсе, когда мы все еще смотрели друг на друга через стойку бара Белфилд. У тебя были какие-то неопределенные отношения с девушкой, у которой имелась собственная машина, но нам предстояло стать любовниками – любые сомнения в этом отпали, стоило увидеть, как мы оба замолчали после внезапного спора о французском кинематографе. С самого начала мы не поверили друг другу. Шел ноябрь 1971 года. Ты мерз в вельветовом пиджаке, надетом на кожаную жилетку, и вызывал у меня отвращение; мне хотелось разоблачить тебя как обманщика перед всеми, но главным образом перед тобой самим. Я бы держала зеркало, чтобы ты увидел, какой ты жулик, а потом ты завизжал бы и растворился в собственном фальшивом отражении, и потом мне не пришлось бы с тобой спать.

И дело сделано.

Но прежде мне предстояло разобраться со своей девственностью, потому что, если я собиралась с тобой переспать, то на равных, а не в роли пронзенной добычи: такого удовольствия я тебе не доставлю, черт возьми, не видать тебе ни моей крови, ни моей боли.

В 1971 году презервативов в Дублине было не достать. Разве что в ванной комнате на Дартмут-сквер: после зарубежной поездки моя мать оставила в зеркальном шкафчике целую россыпь. Мне тогда было семнадцать, и я помню, как разоралась («Что тут за бардак?»), не упоминая предмета своего недовольства и не прикасаясь к ним на протяжении следующих двух лет. Каждый раз, когда я лезла в шкафчик за лосьоном от прыщей или кремом «Нивея», в глаза било омерзительное уведомление на упаковке: «С накопителем». Захлопнув дверцу, я натыкалась на свое сконфуженное отражение разом в нескольких зеркалах. На обороте пачки стоял срок годности, который я воспринимала как относящийся ко мне, поскольку мне успели внушить мысль о том, что женщины от слишком долгого ожидания «портятся». Два года презервативы спокойно твердели в своей мерзкой упаковке, как и моя девственная плева, – если она у меня имелась: еще один вопрос, ответ на который был не до конца ясен.

Мы схлестнулись в еще одном споре, на сей раз в пабе «Хартиган», по поводу фильма «Заводной апельсин», которым ты восхищался, а я нет, хотя ни один из нас его не видел (и не увидел, потому что в дублинских кинотеатрах его не показывали). Ты и книгу-то не читал. Этот факт, вскрывшийся после двух часов очковтирательства, взбесил меня больше всего. Твои заносчивость и глупость вынуждали меня переспать с кем-то еще, и как можно скорее.

В это время я встречалась со студентом-инженером по имени Шей Винсент, жившим на Харкорт-стрит в «однушке», по его словам, именуемой так потому, что места в ней было ровно для одной кровати. Вот на этой кровати мы и валялись, потрескивая статическим электричеством от нейлонового одеяла. Мои волосы прилипали к нему, как будто прибитые тысячей крохотных гвоздиков, и Шей проводил по ним столовой ложкой, чтобы, как он говорил, меня заземлить. В смысле электричества. Ложка была холодной, из шкафчика, и, пока Шей оглаживал ею мои брови и кожу вокруг глазниц, он молчал. Мне это очень нравилось и хотелось, чтобы он на минутку сунул ложку мне в рот: интересно, какова она на вкус.

В смысле секса Шею не терпелось перейти к следующему этапу. Отец у него работал ветеринаром в графстве Карлоу, и он имел некоторое представление о механике, точнее гидравлике, как он выражался, процесса. Шутки он как будто глотал: одобрительно дергал подбородком и делал движение, словно проталкивал в горло арахис. Меня это и раздражало, и очаровывало (во всем, что касалось секса, я часто вела себя с мужчинами странно). Но, стоило Шею прекратить болтовню, выяснялось, что он отлично целуется, разве что слишком активно работает языком. Он был милым. Он и сейчас такой. Я видела его несколько лет назад, он как раз вернулся из Америки. Мы встречаемся примерно раз в пять лет и обычно стесняемся друг друга. Но взгляды, которыми мы обмениваемся, говорят, что мы оба помним – каждый свое, но одно точно: как тот секс изменил нашу жизнь.