Актриса

Я была непоседа, пухленькая, но крепкая. Забиралась на стол, карабкалась на кухонный буфет, пытаясь дотянуться до сахара. Однажды полезла на куст сирени и сломала его. Больше всего мне нравилось высокое дерево в нашем парке, которое росло в стороне от ограды, – мне вовсе не хотелось упасть и напороться на штырь. В парк я катила на трехколесном велосипеде. Выезжала на дорожку вокруг сквера, что требовало ловкости, ведь надо было переехать через дорогу, но, стоило оказаться на месте, можно было наматывать круги хоть целый день, север-восток-юг-запад, или наоборот, по или против часовой стрелки, но, сколько ни крути колеса, всегда обязательно вернешься к дому.

Возвращение матери домой воспринималось как ошеломляюще радостное событие, с танцами и подарками. Мать и Китти ставили меня на обеденный стол и наряжали в привезенные обновки; чемоданы нараспашку, их содержимое разбросано по полу. С годами такие встречи происходили все реже, как и ее отъезды (всегда тихие, всегда незаметные).

В то десятилетие упадка у нее все же случались прекрасные карьерные взлеты. Незабвенная постановка «Встречи влюбленных» в Театре Эбби в Дублине, роль Кэтрин в «Грозовом перевале», в Лондоне, и восемь месяцев на Бродвее в роли Пегин Майк, которую она сыграла очень убедительно, хотя и была чуть старше своей героини. Со стороны и не скажешь, что что-то не ладится.

Когда мне исполнилось тринадцать, умер Фиц.

Мой дед души не чаял в нас обеих, особенно в дочери. Он считал ее потрясающей актрисой и в этом не ошибался. Что не мешало ему пытаться поживиться за ее счет. Его заинтересованность в финансовых делах моей матери была не вполне бескорыстной, а с возрастом к этому добавились проблемы с выпивкой. Вероятно, поэтому она отзывалась об отце неодобрительно – на мой взгляд, слишком неодобрительно, и часто ругала его, сама держа в руке бокал. Но он умер от цирроза печени, так что неизвестно, какие признаки деградации она наблюдала в его последние годы.

После смерти жены он жил один в своей квартире в Сохо. Мать навещала его, когда работала в Лондоне, и просто время от времени заглядывала к нему. Обратно она возвращалась вне себя от злости. Вечно у него что-то приключалось, и обязательно связанное с деньгами. То к нему в постель лезла чокнутая хозяйка квартиры. То донимала еще какая-то женщина – одна из многих, и все, как на подбор, оказывались психопатками и истеричками, а иногда аристократками. Если верить рассказам матери, все они только и мечтали с ним переспать. Эти кошмарные женщины хотели переспать с бедным стариком, который раздражал их во всех прочих отношениях, но только не в «этом отношении». По большей части он вел себя глупо, безнадежно глупо, постоянно попадая в лапы бессовестных, в прошлом гламурных гарпий, которые желали его, – еще бы! – ведь он же был Фиц, развалина, но какая! все еще неотразимый даже в преклонном возрасте.

Он всем им давал от ворот поворот. И на том спасибо.

Между тем он постепенно опускался. Ломал кости. Спускал гостей с лестницы. Страдал от провалов в памяти и вконец испортил желудок. Подруга Питера О’Тула рассказывала матери, что во время одной затянувшейся пирушки в пабе «Веселый гусар» Фиц обделался и как ни в чем не бывало принялся озираться по сторонам: «Кто испортил воздух?» – ни дать ни взять хулиганистый школьник.

(«Бог ты мой! – возмущалась мать. – Разве можно рассказывать такое дочери об отце?»)

А потом он умер.

Она сообщила мне эту новость как хорошая мать. Встала рядом со мной – я, как обычно, сидела на краю кухонного стола – и погладила меня по голове. Спросила, как я себя чувствую, и я ответила, что хорошо. Честно говоря, я не понимала, почему она так за меня волнуется. Фиц был стар, а старики умирают. Но я знала, что он мой дед и что мне полагается опечалиться, и вздохнула. Мать наклонилась меня поцеловать:

– Бедная девочка.

Она проделала это безукоризненно, как и я. Но я и мысли не допускала, что она могла любить его так, как я любила ее.

– С тобой все в порядке?

– Да. Все хорошо.

Недели через две она вернулась из очередной поездки, на сей раз без подарков (мне стыдно, но именно это я запомнила лучше всего), и я не сразу догадалась, что в Лондон она ездила на похороны. Какое-то время она молча сидела за кухонным столом.

– Да, спасибо, Китти. – И продолжала сидеть, уткнувшись взглядом в тарелку. Потом уронила голову, легла щекой на вытянутую вдоль стола руку, в которой держала сигарету, и зарыдала – если можно назвать рыданием беззвучное содрогание без единой слезинки. Потом она выпрямилась, провела ладонью по щеке и затянулась. Не выпуская сигареты, съела ужин, без конца подливая себе красного вина.