Актриса

Дорогая Холли Девейн!

Моя мать принадлежала к той особой категории ирландских знаменитостей, которым позволялось заводить любовников, не подвергаясь всеобщему осуждению. И все же она вела себя более или менее сдержанно и не выставляла свою личную жизнь напоказ.

Кэтрин О’Делл была звездой. Так называемый «стиль ее сексуального поведения» мог привлекать внимание. А мог и не привлекать. Вот почему Ирландия закрыла глаза на ее личную жизнь. В те времена к этим вещам относились с пониманием.

Я не исключаю, что мое толкование субъективно, что у нее были мимолетные связи, а я – то, что принято называть «ошибкой», счастливой или несчастливой. Думаю, право говорить или молчать об этом принадлежало ей, а не мне. Мать никогда не говорила, что я – «ошибка»; она говорила, что я – «чудо». Делайте с этим что хотите.

Лично меня это не волнует, хотя вам, наверное, это трудно понять. Он был просто мужчиной. Так бывает. Я бы отдала все знания мира за то, чтобы она была счастлива, но она никогда не была счастлива. Ее заживо ели подобные вам, Холли Девейн. Она никогда не была счастлива. Хотя гениально играла счастье.

* * *

Среди фотографий моей матери, гуляющих по Сети, есть одна, черно-белая, на которую попала и я. Мне года четыре или пять, я сижу на табуретке, в летнем пальтишке, стрижка «под горшок», и смотрю на мою мать из-за кулис. Идет дневное представление. В глубине снимка Кэтрин О’Делл – она на сцене, перед невидимым залом. На ней блестящее темное платье, очертания ее силуэта сливаются с черным фоном… Руки подняты.

Я забыла, кто делал снимок, но хорошо помню событие. Концерт проходил в дублинском театре Гейети, и мать исполняла попурри из ирландских песен, вроде «Китти из Колрейна» или «Залив Голуэй».

«Если в Ирландию ты поплывешь», – пела она, хотя сама находилась в Ирландии. Но это не имело значения. После Голливуда она излучала эмигрантскую ностальгию и говорила, что могла тосковать по старушке Ирландии, даже стоя у плиты на своей кухне. Часто так и было.

Когда я слышала пение матери, по всему телу у меня пробегала дрожь удовольствия, смешанная с неловкостью. А когда она выходила на сцену, я и вовсе обращалась в камень. Цепенела. Я смотрела на нее и чувствовала себя невероятно счастливой и такой же одинокой.

Но я стояла в кулисах, а это лучшее место, потому что сюда не доносится песня. Сбоку от сцены видна изнанка декораций – некрашеная фанера, склеенная липкой лентой; открытие этого заменителя реальности показалось мне бо́льшим волшебством, чем все, на что я смотрела из зала. Хотя на фотографии моя мать в сверкающем платье и вправду выглядит волшебно.

Все равно что погнаться за лунным лучом
Или пробовать свечку зажечь от звезды.

И хотя этот снимок черно-белый, я помню, что на цветной пленке моя одежда – шелковое платьице и пальто с бархатным воротником – была красного и темно-зеленого цвета, и я помню суматоху того дня накануне Рождества, когда меня взяли посмотреть как поет моя мама. Не помню, заходила ли я в гримерку, кто меня туда отвел и проводил домой, зато помню, и очень отчетливо, дуновение сквозняка, когда она со сцены зашла за кулисы.

Она прошагала мимо меня, в темноте наугад протягивая руку, потом остановилась и повернулась ко мне:

– А, вот ты где.

Наклонилась меня поцеловать, обдав, словно свежим ветром на прогулке, смесью нервного пота и электричества. Она вся потрескивала от внимания толпы.

Зрители продолжали аплодировать.

– Ну как? – спросила она. – Хорошо все прошло?

– Да.

Хочу подчеркнуть: взрослая женщина просит пятилетнюю девочку подтвердить, что выступление не было провалом, и ждет ободрения и похвалы. Я знаю это наверняка, потому что она всегда так делала. И я выдала свое знаменитое:

– Я думала, ты ангел. Думала, я умерла и попала на небеса.

Конечно, ей понравился мой ответ, и она часто пересказывала эту историю. Правда, слова о смерти опускала.