Актриса

Но знание, намеками внушенное в детстве, о том, что он был милым и обаятельным, и в силу этого отчасти нереальным, осталось со мной навсегда. Парни, на которых я заглядывалась, тоже были милыми, даже слишком, некоторые – со слишком хорошими манерами или слишком остроумные, а парочка – слишком красивые. И все они, как выяснилось, сходили с ума по моей матери.

(Иногда по моей матери сходили с ума и их матери, и это было еще унизительнее.

– У тебя ее глаза. Тебе когда-нибудь говорили об этом?

– Да, спасибо, говорили.)

Летом после окончания школы я с кратким промежутком встречалась с двумя парнями-геями; обоих звали Майкл. Первый, Майкл Фаррелли, очень раскованный и ужасно смешной, впоследствии стал скандально известным адвокатом и обзавелся идеальной женой-блондинкой, которую ближе к старости сменил на удивительно бесцветного мужа. Когда я целовалась со вторым, Майклом Хоуном, мне казалось, что я вот-вот свалюсь со стола, на котором сидела, настолько ловко он орудовал кончиком своего летающего, словно невесомого, языка. Майкл Хоун, который целовал меня так, что я забывала, где нахожусь, лет в двадцать с небольшим переехал в Америку, и мы потеряли друг друга из виду (я и сейчас не нашла его следов в сети).

А тогда, долгим летом 1970-го, между школой и колледжем, я ходила в кино и ела банановый сплит сначала с одним Майклом, потом с другим; оба много говорили о Кэтрин О’Делл, намекая на то, что ее лучшие годы давно позади. Майкл Фаррелли закидывал голову и декламировал: «Он оставил меня», цитируя «Священную войну Маллигана», и изображал ее так похоже и так обидно, что у меня перехватывало дыхание. Стоило ему начать, он не мог остановиться, а я не могла перестать его слушать и попросить прекратить. Мы так веселились, что я боялась, как бы он не продолжил свои кривлянья и при встрече ней. А потом они встретились.

– Привет, – сказала она, как-то днем заглянув в гостиную, хотя я думала, что ее нет дома.

– Это Майкл, – представила я.

– Как поживаешь, Майкл? – спросила она.

И он поплыл.

– О, прекрасно, – пролепетал он, задыхаясь. Мать помолчала, а потом одарила его широкой, чуть натянутой улыбкой.

– Что ж, общайтесь, общайтесь! Не буду вам мешать. – И быстро вышла из комнаты, оставив Майкла Фаррелли в полной подавленности.

– А ты чего ждал? – спросила я.

Вскоре после этого мы расстались. Я сказала ему, что у некоторых людей грань между восхищением и насмешкой так тонка, что практически стирается.

Я думала, что с Майклом Хоуном все сложится иначе, пока не привела его к нам на Дартмут-сквер и не поймала на том, как он украдкой прижимает к лицу ее шарф.

Возможно, мне начинала нравиться эта вновь обретенная власть. Моя мать принадлежала мне, и я могла делиться с ними этим даром – или не делиться. Те знаменитые поцелуи на краю кухонного стола были частью приключения, когда однажды вечером я наконец открыла дверь в ее спальню и впустила туда Майкла Хоуна.

Даже в отсутствие матери Китти поддерживала в ее комнате идеальный порядок. Это была лучшая в доме комната, с двумя окнами в обрамлении тяжелых штор, с видом на парк. Здесь стоял туалетный столик со множеством зеркал, повернутых так, чтобы свет падал под разным углом. Мне обстановка комнаты казалась верхом изящества, как и Майклу Хоуну, в чем я вскоре убедилась: он провел рукой по темным обоям, словно удивляясь размеру цветочного рисунка. По ворсистому светло-серому ковру тянулся, как на газоне, след пылесоса: серебристый, когда тот ехал в одну сторону, и фиолетовый – в другую. Кровать была застелена покрывалом густого темно-пурпурного цвета, и на ней лежало больше подушек (в том числе темно-фиолетовых, из блестящего атласа), чем в те времена можно было увидеть в домах у ирландцев. По бокам белого камина в альковах стояли два платяных шкафа из той же светлой древесины, что и туалетный столик.

Майкл повернулся ко мне и сказал:

– Тут так мило.

Я ответила:

– Что верно, то верно.

В детстве мне нравилось приходить сюда перед уборкой, когда вещи Кэтрин были разбросаны по полу, на столе еще оставались открытыми баночки и тюбики, а на кровати лежала книга, хранившая тепло ее рук. На прикроватном столике стояли лампа под лиловым абажуром и моя фотография в серебряной рамке. Черно-белый снимок, сделанный в фотоателье, когда мне было шесть лет: девочка в клетчатом платье с бездонным детским взглядом. Когда мать уезжала, фотография исчезала – перемещалась к ней в чемодан, – и я остро переживала ее отсутствие. Когда она – в смысле, я – вновь появлялась на туалетном столике, это означало, что мать вернулась домой.

Иногда по утрам фотография по какой-то причине лежала на столике изображением вниз, и я ее поднимала. Позади к рамке крепилась треугольная подставка, и мне нравилось ее отгибать. Под ней пряталась пружинка, а рамка с изнаночной стороны была оклеена полоской серого бархата.