Актриса

Лет в двенадцать рассказ матери о парне, сорвавшемся со скалы в Биг-Суре, начал вызывать у меня сомнения (с какой скалы, когда именно?).

– Не судьба, – говорила она.

Или со вздохом:

– Ах, да, видно, не судьба.

Она имела в виду не его безвременную кончину, а их безнадежную любовь. У этой любви не было шансов, но не потому, что они не подходили друг другу (она слишком ветреная, он серьезен, она звезда, он – скромный труженик фабрики грез), а потому что он был несвободен. У них была внебрачная связь. Мой отец, или лучше сказать «тот мужчина», был женат.

Не судьба.

Жена имела над ним страшную власть. То ли неизлечимо больная, то ли алкоголичка, она шантажировала его эмоционально и с помощью писем, составленных из вырезанных из газет и журналов слов. Она жестоко обращалась с его собакой. И она была богата, разумеется, как иначе? Это ей принадлежал автомобиль с «акульими плавниками» и блестящей хромированной кромкой, и в момент аварии они ссорились, по всей видимости, из-за моей матери, которую он без памяти любил. Это она, его жена, схватила руль, и это ее шарф взлетел вверх, когда машина подпрыгнула и полетела под откос.

Потом она выкарабкалась и рухнула на каменистый склон, в нескольких ярдах выше разбитой машины, оставив его истекать кровью и умирать.

А радио продолжало играть.

Да, не судьба.

В глубине души мне нравилось убивать покойного отца: тем самым я избавлялась от подозрения, что он жив и где-то далеко живет припеваючи. Что он возненавидел мою мать за беременность, а меня – за то, что она была беременна мной. Он возненавидел меня за то, что я появилась на свет, разрушив их любовь. Но лучшее, что мне удавалось придумать, если не получалось убить отца на скалистой дороге в Биг-Суре (он без сознания, голова на руле, щека давит на клаксон), сводилось к тому, что он, кем бы он ни был, понятия не имеет о моем существовании.

Корабли разминулись в ночи.

Мой отец – пилот, он щелкает тумблерами на панели управления, переключает обороты и устремляется к облакам в блаженном неведении, что где-то в городе его улыбка повторяется на моем лице, когда я переключаю скорости на велосипеде. Мой отец завершает расчеты на салфетке, бросает: «Соедините меня с центром управления! Будет взрыв» – в блаженном неведении о том, что я ставлю последнюю закорючку в домашней работе, окончательно и бесповоротно умножая X на Y. Мой изящный беспечный отец вытаскивает листок из пишущей машинки. Я вытаскиваю листок из своей. Он сминает его и швыряет шарик в корзину для бумаг. Я тоже кидаю свой в корзину. Он промахивается. Промахиваюсь и я. Порядок!

У меня вошло в привычку, делая самые обычные вещи, смотреть на себя как бы со стороны: как я прыгаю, засунув обе ноги в одну штанину; как нетерпеливо завязываю шнурки; как мучаюсь, закрывая дверь – странно, но факт! – и все это – отраженное эхо действий человека, пребывающего в блаженном неведении о моем существовании. И сколько будет радостного удивления, когда мы оба справимся наконец с непослушной обувью или направим наши самолеты по одному курсу. Если только не выяснится, что он никогда не хотел этой встречи. Если только он с самого начала не знал обо мне и попросту не сбежал.

Эта мысль причиняла такую боль, что мне приходилось снова его убивать. Иногда я убивала его по шесть раз за день.

Когда я узнала, откуда на самом деле берутся дети, в биологическом смысле, я начала мысленно ставить слово «отец» в кавычки, потому что он перестал быть реальным человеком, особенным человеком. Он превратился в некий фактор. Необходимый элемент. Получив свое, мы с матерью могли обойтись и без него. Попользовались. Выжали требуемое. И отпустили.

Корабли разминулись в ночи.

Никогда не понимала этого выражения про ночные корабли, которые расходятся, не соприкасаясь один с другим. Они не царапают друг другу брюхо, да это и невозможно. Они не семафорят друг другу – слишком темно. Разве что расчехлят огромные прожектора и просигналят один другому какое-то послание, но вряд ли это будет вопль неутоленной страсти. В моем детском представлении корабли, плывущие в ночи, оставались просто кораблями. Как несметное количество сперматозоидов (фу!), благодаря одному из которых на свет появилась я.

Но потом настал день, когда этот мужчина, во всех своих вариациях, просто исчез. Я этого даже не заметила. Когда мне исполнилось четырнадцать и я начала сходить с ума по мальчикам, тема отца перестала меня волновать. Не знаю, как другие решают эту проблему со своими детьми – с моими этот номер не прошел, – как им удается вывести тот или иной вопрос так далеко за рамки обсуждения, что он сам собой забывается.

Вся моя подростковая энергия уходила на то, чтобы бегать от матери и возвращаться к ней, и между нами было достаточно любви и проблем, чтобы занимать все наше время, и нам не требовалось отвлекающее вмешательство никакого «отца». Мы прекрасно обходились без него. Точнее говоря, без любого из них: хорошего, плохого, любовника, чудовища, вампира, рыцаря в сверкающих доспехах – без всего выводка типов, порожденных отсутствием отца.