Акты отчаяния

– Ладно, – согласился он, но не разговаривал со мной и отводил взгляд, а когда мы допили, сказал, что хочет вернуться в отель. Мы не нашли такси и целую вечность шли через кромешно-черные болотистые поля.

– Какого хера этот отель так далеко? Неужели нельзя было остановиться в городе?

Я старалась больше не извиняться, понимая, что иначе сделаю только хуже.

Когда мы наконец вошли в номер, он снял одежду и, не дожидаясь, пока я тоже разденусь, выключил свет. Я робко легла в кровать лицом к его спине, размяла ему плечи, погладила шею, а потом придвинулась, обняла и просунула руку ему под футболку.

– Перестань, – сказал он, не шевелясь. – Просто засыпай.

– Я не усну, пока ты на меня злишься.

– Я не злюсь.

– Если ты не злишься, почему мне нельзя тебя трогать?

– Я не хочу, чтобы ты меня трогала. По-твоему, это недостаточная причина?

– Конечно, достаточная, только давай все обсудим и уладим.

Я слышала его ровное, глубокое дыхание.

– Просто скажи, что думаешь, и все будет хорошо, – попросила я, но он не ответил.

Мне внезапно стало так обидно, что я отдернула руку, отодвинулась на свою половину кровати и заплакала – от раскаяния и сожаления о нашей испорченной поездке. Сначала я плакала тихо, но потом мокро захлюпала носом.

Я чувствовала, что он не спит, и то ли боялась, то ли надеялась, что он примется ругать меня за то, что я плачу и не даю ему уснуть, но он, все такой же напряженный и отчужденный, лежал спиной ко мне.

3

Я часто проводила ночи, скрючившись на полу в ванной. Я запиралась не чтобы от него защититься, а после того, как безуспешно умоляла его простить меня, поговорить со мной, перестать делать вид, что меня не существует. Иногда это продолжалось часами, и, чтобы наказать нас обоих за мое унижение, я запиралась и принималась себя резать.

Я представляла, как он постучит в дверь и скажет: «Что ты там делаешь? Пожалуйста, не порань себя».

Я хотела, чтобы он поступил так же, как один мой давний парень, – схватил меня за покрытые шрамами и коркой запястья, которые в то время были хрупкими и бледными, словно окостеневшие веточки, в упор посмотрел мне в глаза и сказал: «Обещай никогда больше так не делать».

4

Или хотя бы повел себя так же, как тот сотрудник универмага, что с отвращением отвернулся от меня.

Я тогда гуляла с подругами по магазинам. Мне было лет пятнадцать, и у меня был патологически высокий болевой порог. Как я ни старалась причинить себе боль, я почти ничего не чувствовала.

Тот человек прохаживался по залу и предлагал попробовать парфюм от Marc Jacobs (помню, он тоже был частью кошмарной эстетики, свойственной тому периоду моей жизни, наряду с длинноногими анорексичными иконами моей юности, украшавшими стены, цветочным, чуть приторным гламуром заражавшим все вокруг, Мишей Бартон, Николь Риччи, нулевым размером и огромными культовыми сумками); подружки, с которыми я ходила по магазинам, рассеянно согласились, продолжая перебирать вешалки.

Я тоже протянула запястье, глядя на какое-то платье в перьях; мужчина подошел, чтобы прыснуть мне на руку духами, бережно отодвинул рукав и машинально нажал на распылитель. Когда он заметил, что брызгает на свежие порезы, было слишком поздно.

Он ахнул и с брезгливым любопытством уставился на меня. Я отдернула руку и натянула на порезы рукав. Их уже вовсю щипало. Я продолжила рассматривать одежду, чувствуя себя испачканной его осуждением.

5

Но Киран не реагировал. Он не реагировал, а я больше не могла резать себя с прежним ожесточением. Я ослабела, подсознательно берегла себя и уже не могла бездумно себя ранить, не боясь боли, которая была неизбежна при мытье и одевании в следующие несколько дней.

Внутри у меня все кипело, обрывалось и переворачивалось, а в каких-то двадцати футах он спокойно сидел у окна с книгой на коленях и курил – зыбкий горизонт невозмутимости и молчания. Когда я сжималась в комок, обнимая свое тело, которое винила во всем, что со мной происходит, в груди у меня нарастал огромный страх. В такие моменты я знала: если бы я могла стать еще меньше, еще ничтожней, если бы могла стать чище, то и он, и все остальные – о, все на свете – полюбили бы меня целиком и безоглядно.

Это знание, казавшееся очевидным и непреложным, как законы науки, как природа, как факт, что я обладаю телом, сводило меня с ума. Оно искрилось в мозгу, терзая близостью и недостижимостью, потому что по опыту своему я уже знала, что хотя и могу приблизиться к идеалу – считая калории, исключая углеводы, умножая приседания, – мои кости никогда не изменятся, а размер не уменьшится до вожделенного.

6

Я оставалась с Кираном не потому, что в наших отношениях хорошего было больше, чем плохого.

Для меня нет ничего лучше, чем проснуться среди ночи, протянуть руку и пробормотать: «Я так тебя люблю», и чтобы человек повернулся ко мне и так же сонно пробормотал: «И я тебя».

С этим не сравнятся ни наркотики, ни друзья, ни еда.

7