Акулы во дни спасателей

Стоило мне взять уке, и обе обращались в слух; я понимал, что Хадиджа влюбилась в меня еще и поэтому, я знал это. Я часто играл у них в гостях, иногда после ужина, иногда мы с Хадиджей, уложив Рику, сидели вдвоем в гостиной, пили джин с имбирным элем или не пили ничего, я доставал уке и играл, пел неплохо, Хадидже нравилось, теплый мед. Я кайфовал от того, каким становлюсь для них.

Я спел несколько песен, прямо тогда, прямо там, “Желе из гуавы”[91], “Улетаю на реактивном самолете”[92], каждый следующий аккорд лучше предыдущего, россыпь лишних нот, чтобы мелодия звучала дольше, я вошел во вкус, Рика просила “Где-то над радугой”[93], но я отказался, эта песня мне надоела, вместо нее я сыграл “Неси свой бокал”[94] с переходом в “Поддай жару”[95], причем сыграл так, что понравилось бы и Марли с его хриплыми причитаниями, лучшего окончания вечера нельзя было и придумать, когда затих последний аккорд, я сказал Рике, ну все, хватит, хватит, маме пора тебя купать.

— Почему все время меня? — возмутилась Рика. — Ты вот никогда не купаешься.

— Мы с твоей мамой иногда купаемся. — Ухмыльнувшись переполошившейся Хадидже, я взял несколько аккордов. — Так и делают детей.

— В ванной? — спросила Рика.

— Нет, — ответила Хадиджа. — Ну, иногда. Слушай, — сказала она, — я тебе потом расскажу, когда подрастешь.

— Я тебе завтра расскажу, — пообещал я. — И картинки нарисую.

— Круто, — ответила Рика.

— Найноа, — одернула меня Хадиджа.

— В ванную, — велел я Рике, с трудом удерживаясь от смеха, вышел из комнаты в коридор и попытался разглядеть в темноте проем двери.

Сколько таких вечеров у нас было? Сколько времени я по-дурацки верил, что так будет всегда? В том-то и беда с настоящим: удержать его невозможно, только наблюдать, и то позже, с такого гигантского расстояния, словно память — звездная россыпь в сумерках за окном.

* * *

Потом сентябрь, я перешел в ночную смену, с шести вечера до шести утра, однажды после полуночи нам позвонили, беременная, тридцать шесть недель, кровотечение, угроза преждевременных родов, по дороге в больницу попала в аварию.

— Здорово, — сказала Эрин, когда диспетчер отключился и в машине остался лишь треск помех да мы. — Похоже, дело плохо. — Она включила сирену.

— Всего лишь угроза преждевременных родов и травма от удара тупым предметом из-за столкновения на высокой скорости, — заметил я. — Что уж такого страшного?

— Напомни мне, когда вернемся на станцию, чтобы я вставила тебе в задницу кулер для воды, — ответила Эрин. — А потом обсудим, легко ли рожать.

— Я сто раз его туда запихивал, — ответил я. — Спроси у Майка.

— Ты невыносим, — сказала Эрин. — Поехали уже.

И мы поехали. Дождь шел порывами — то хлестал, то моросил, то снова хлестал. На шоссе образовалась пробка, до аварии оставалось четверть мили, нас пропускали так медленно, что быстрее было б дойти пешком. Добравшись наконец до места, мы увидели сплющенную в гармошку машину с волдырями подушек безопасности, развернутую в противоположном направлении, повсюду блестели осколки стекла, все было залито дождем. Второй автомобиль, большой пикап, занесло на другую сторону дороги, капот его практически не пострадал — по сравнению с первой машиной. Водитель пикапа сидел спиной к разделительной полосе, подтянув колени к груди, и что-то бормотал допрашивающему его полисмену. Мы вышли из “скорой” в сиянии множества фар, стояла странная тишина, абсолютная, только дождь пятнал наши форменные куртки, пахло сосновой мульчей, рассыпавшейся из кузова пикапа, полыхали оранжево-розовые цветы полицейских фальшфейеров. Мы приблизились к разбитой машине.

И увидели женщину, пусть даже теперь и трудно вспомнить все так подробно, как мне хотелось бы, положение ее тела, дышала ли она, где заканчивался остов машины и ткань и начиналось ее тело, резкий запах желчи, почти черная кровь из глубоких артерий, ядовитая вонь горелого металла, электроники, нам удалось извлечь женщину из машины, зафиксировать шею, уложить на каталку, из женщины что-то лилось сперва на сиденье машины, потом на асфальт, потом на белоснежную простыню.

Эрин что-то шептала беременной, я ощупывал тело, отыскивая источники кровотечения. Лицо, шея, грудь под обрывками хлопковой рубашки были в глубоких царапинах, точно от когтей. Наконец я ее почуял, жизнь в ее теле была как очаг лесного пожара, я ощущал лишь красную эвакуацию, оранжевые прорывы, лопающиеся кровеносные сосуды и подкожную ткань, изогнутый позвоночник, потом внезапные синие проблески ребенка внутри нее, тающее детское естество.

Я сидел в салоне “скорой”, пальпировал тело, мы отъехали с полквартала от места аварии, и я крикнул Эрин, чтобы она остановила машину.

— Шутишь? — Эрин обернулась и уставилась на меня. “Скорая” под ее управлением продолжала неспешно лавировать между автомобилями, что ехали перед нами.

— Если мы повезем ее в больницу, то ребенок умрет, — сказал я.

— Иди нахрен.

— Им придется выбирать между матерью и ребенком. И ты знаешь, кого они выберут.

— Это их работа.

— Я могу сделать больше, — сказал я.

— Нет, — ответила Эрин.