Акулы во дни спасателей

Недели шли за неделями. Хаос дежурств, долгая череда бессмысленных действий, легкие случаи, на которые даже не требовалось выезжать, потом настоящие вызовы на серьезные травмы, пальцы попали в ломтерезку в подсобке ярко-белой кулинарии супермаркета, перелом плеча при падении онкобольного с домашней лестницы, машина на не слишком большой скорости сбила велосипедиста…

Когда я начал понимать себя, узнал, на что способен, сразу выяснилось, что все эти примитивные травмы я вполне могу заживить. Приходилось слегка маскировать заживление, потому, когда мы на “скорой” привозили пациентов в больницу, их искалеченные тела уже выглядели совершенно иначе, здоровее, но не настолько, чтобы это походило на чудо. Могу лишь догадываться, сколько травматологов, сняв окровавленную повязку, обнаруживали, что рана под ней не настолько уж и серьезна, как следует из документов.

Какое-то время Эрин помалкивала, но в конце концов как-то раз после дежурства остановила меня возле нашей станции.

— Ты должен кому-то сообщить, — сказала она. Изо рта у нее сладковато пахло колой, от наших тел после очередной долгой смены несло компостом.

— Сообщить о чем? — уточнил я.

— Не держи меня за дуру, — сказала она. — Мы не можем так продолжать.

— Мы? — спросил я.

Она поджала губы.

— Ты.

— А поконкретнее? — сказал я. — О чем именно мы должны кому-то сообщить?

Уборщики швыряли в баки мешки с медицинскими отходами, похожие на огромные шары из попкорна.

— Ты что-то делаешь с нашими пациентами.

— Что именно?

— Не знаю. Возвращаешь их к жизни.

— И ты хочешь всем сообщить: “Найноа делает что-то, не знаю что”?

Она сунула руки в карманы, помотала головой.

Дежурство закончилось, башку распирало от злости и острой боли из-за нехватки воды, мне хотелось, чтобы Эрин поняла это, смирилась с тем, что совсем меня не знает, и оставила в покое.

— Я знаю, ты что-то делаешь, — продолжала она.

— Я делаю свою работу.

— В том-то и проблема, — сказала Эрин.

— Что?

— Не в этом смысле. Я имею в виду… — она откашлялась, — разве для тебя не найдется места получше?

— Эрин…

— Мы в одном из худших районов города, и все равно, по-моему, от нас толку чуть…

— Не тяни, — перебил я.

— Тебе не место на этой станции, — ответила Эрин. — Тебе бы, я не знаю, работать где-нибудь в полевом госпитале или… в Калькутте. Где тысячи. Миллионы.

— Я не Иисус, — ответил я. (До и после дежурств я видел на шее у Эрин золотой крестик, весной — пепел на лбу[90].)

— Я этого не говорила.

— Я хочу работать здесь.

— Никто не хочет работать здесь, — возразила Эрин. — Кроме тех, кого больше нигде не ждут. Мы же толком не лечим. Подумай обо всех…

— …тех людях, которым я мог бы помочь, да, я знаю, ты уже это говорила. Я ценю то, как ты видишь мою жизнь, — сказал я. — Твое мнение очень важно для меня, ведь оно исходит от девушки, которая в свободное от работы время только и делает, что запоем смотрит сериалы.

Эрин нахмурила лоб, стиснула зубы и отвернулась, так что я видел ее лицо в профиль; она уставилась вдаль, за две улицы от нас, где ветер носил по воздуху полиэтиленовые пакеты да сорняки прошивали растрескавшийся серый пустырь.

— Вау, окей, — сказала она.

Внутри меня бушевали бури всех зверей и людей, к которым я прикасался, так что да, я стоял на улице, попирая бетон, в легких моих был воздух, пропахший салфетками с кондиционером для сушки белья, я разговаривал с ней, с Эрин, и одновременно я был вздымающимися ребрами той совы с кладбища в Калихи, что знала лишь зеленое есть спать гадить летать летать дышать есть размножаться размножаться летать охотиться дышать летать и красное драться драться хватать летать бояться, и еще я был старухой, которую лечил на одном из прошлых дежурств в Портленде, она упала по пути в парк, и ее голубые вспышки сорок лет просыпалась с того бока от мужа по утрам мы лежали свернувшись под одеялом, оранжевые, розовые, коричневые укачивала малыша он дремал у меня на груди в теплом опьянении после молока и долгая белая боль ее сожалений, проносившихся так стремительно среди всех остальных, кишащее множество жизней, все одновременно внутри моего тела, все до единого мои пациенты. Они обитали во мне постоянно и не покидали моей головы, и хотя обычно я ощущал их присутствие волнами, словно они то приходили, то уходили, в последние месяцы, после случая с наркоманом, я чувствовал их намного сильнее. Чем лучше я понимал, из чего мы все состоим, тем чаще каждый, к кому я прикасался, оставался во мне, кричал, показывал свои раны снова и снова и снова и снова.

— Только не ври, будто знаешь, каково это, — сказал я.

Эрин вскинула руки.

— Я вообще жалею, что начала этот разговор, — ответила она, развернулась и направилась прочь. — Пока.