Акулы во дни спасателей

Хадиджа высвободила руку, чуть наклонила голову и впилась в меня злым взглядом. Мы оба тяжело дышали, зрачки ее — кончик ножа — расширились кругляшом, разлились лужицей, слезы потекли по щекам, она уже не вытирала их, смотрела и смотрела на меня. Потом выпрямилась и сказала:

— Еще раз так сделаешь — и я уйду.

Но еще до того, как слова сорвались с ее губ, мы всё поняли: Хадиджа видела, я осознал, что сделал ошибку, что я сам — ошибка, и обуревавшая меня жажда причинить ей боль испарилась.

— Найноа, — снова сказала Хадиджа, — я хочу тебе помочь. Можем мы это сделать?

Я не ответил, цвета приходили и уходили, бежать бежать летать есть спасаться есть спать бежать летать там мой ребенок где мой муж вот мое тело гибнет на вашей каталке, и мать, и ребенка, я всё уничтожил, Хадиджа, тебе никогда не прочувствовать этого так, как я чувствую, я на острове в темном океане, который тебе никогда не переплыть. Я молчал.

У Хадиджи вытянулось лицо; она злилась на меня, и справедливо, но теперь вся ее злость пропала. Хадиджа задрожала, попятилась, открыла входную дверь, вышла и аккуратно притворила ее за собой. Едва дверь закрылась, как я тут же подошел и прислонился к ней, к этой дешевой шершавой фанере, я чувствовал, что по ту сторону двери стоит Хадиджа, но потом послышались шаги — она спустилась по лестнице и вышла на улицу.

Я простоял у двери до самого вечера, в комнате потемнело, заметно похолодало, я прошелся по квартире, включил свет и, когда лампы зажглись, узнал собственную гостиную, продавленный диван, стопки рекламных рассылок, ящики из-под молока, приспособленные под книжные полки, а рядом с ними укулеле.

И я обратился к музыке — как давным-давно в нашем гараже, как в Стэнфорде в самые трудные дни, как в гостях у Хадиджи. Открыл футляр с укулеле, провел рукой по корпусу инструмента, сделанному из коа, краски пылали в свете люстры моей гостиной, окна были приоткрыты, в стекла билась мошкара, но октябрь уже ждал в воздухе.

Я сыграл несколько гамм, чтобы размять пальцы и запястье, чтобы струны нагрелись и зазвенели. Начал с песен, от которых публика в гостиной всегда приходит в восторг, — “Гад”[104], “Когда моя гитара тихо плачет”[105], “Алоха Оэ”[106], — потом перешел к “Канака Уай Уай”[107], как ее исполняет “Оломана”[108], мой дядя показал мне сольную версию, и я иногда ее играл, пальцы порхали над грифом, я сильнее бил по струнам, даже немного спел, хотя голоса у меня нет совершенно, но если когда и нужно спеть, то сейчас был как раз такой момент. Я представлял себе небрежный аккомпанемент на клавишных, звучные печальные голоса настоящих гавайских певцов, я пытался им подражать, перебирая струны. Я вспомнил клочки дождевых лесов, которые добрались до нас, от пали[109] вдоль ущелья и до ограды складов; в засуху ручеек в ущелье тихонько журчал, когда же приходили дожди, ревел. Я вспомнил розовые облака на закате над Коолау, идеальную температуру ко времени ужина, мы, дети, сидим за столом, пукаем, перебрасываемся шутками, игнорируя родительские понукания: ешьте, ешьте. Я вспомнил Сэнди-Бич и как волны вздымались засасывающей стеной в стеклянистых прожилках всех оттенков синего, как обрушивались на нас бетонной толщей, но мы с Дином успевали нырнуть глубоко, задерживали дыхание, загоревшую дочерна кожу саднило от солнца, наши кости смирялись с тем, что вытворял с нами прибой, еще я вспомнил, как однажды Дин схватил меня за щиколотку, чтобы посоревноваться, кто дольше выдержит под водой, и я едва не утонул. С водой мне вспомнились и акулы, тупая морда, жуткий оскал, но потом акула бережно взяла меня в зубы, ее тело с гипнотической силой извивалось в воде. Я играл и думал об этом, и воспоминания обернулись призывом, но не голосом, а смутным желанием, что зародилось в моей груди и распространилось по телу, точно лекарство, достигнув самого мозга.

Домой. Возвращайся домой.

Песню я не допел.

14 ДИН, 2008. СПОКАН

Я никак не ожидал, что позвонит Ноа. Обычно мы планировали звонки еще когда Кауи делала все как скажет мама (“Вы должны поддерживать связь, поверьте мне, материк попытается вас разлучить”) и мы время от времени созванивались втроем. Правда, во время таких звонков Кауи с Ноа соревновались, кто знает больше умных слов. Я же мог включить громкую связь и дальше спокойно чистить ногти на ногах или делать еще чего-нибудь, пока они трепались, забыв обо мне.

Но после того как у меня начались проблемы в универе, Ноа стал звонить чаще. Сперва я даже не понял, чего это он. Он не спрашивал меня ни о баскетболе, ни о том, что я намерен делать дальше, вообще ни о чем, в отличие от других. Просто рассказывал, как прошел его день.