Аквариум

И она начала меня раздевать. В полумраке — только за спиной у нее горели две свечи — кожа ее мерцала, и я смотрел, как движутся ее груди, пока она деловито освобождала меня от одежды. Впервые она касалась меня. Ребрами я чувствовал ее соски, когда она стягивала с меня пиджак. Потом стала расстегивать пуговицы на рубашке — сверху вниз. Она вытащила ее из брюк, чтобы добраться до нижней пуговицы, и, касаясь меня ладонями, сняла окончательно. Я покрылся мурашками, ощутив возбуждение.

— Вот и славно, — сказала она и, сняв с меня футболку через голову, расстегнула пояс и принялась за пуговицы на брюках.

Она действовала осторожно, стараясь не причинить мне боли: расстегнула молнию, подцепила большим пальцем трусы и вместе с брюками стянула вниз. Я перешагнул через них, словно маленький мальчик, которому мамочка сейчас наденет пижаму. И по очереди поднял ступни, чтобы она могла снять носки. Закончив эту операцию, она села в кресло.

— У тебя есть еще свечи?

Я принес из кухни десять свечей, зажег их и, накапав горячий воск, поставил на блюдца. У меня нашлось только четыре подсвечника, и они уже были заняты. Она брала свечи по одной и расставляла вокруг своего кресла.

Ничего подобного я до сих пор не испытывал. Мы оба обнажены, у меня мощная эрекция, она, как мне кажется, тоже дышит учащенно, при этом мы оба спокойно и деловито, с церемониальной, можно сказать, серьезностью подготавливаем интерьер для экстаза.

— Сначала я сама, — проговорила она. — Я так давно этого хотела. Ты в тени, я на свету.

Горели уже все свечи.

— Как насчет музыки?

— Только через наушники.

— Пойдет.

Достав наушники, я надел их ей на голову и поставил «Хорошо темперированный клавир».^[54] Нажал на «старт» и снова сел на диван. Я твердо решил, что до себя не дотронусь, ведь если она хочет со мной заниматься любовью, значит, это только прелюдия и нужно сохранить силы для главного. К тому моменту я уже позабыл, что поначалу вообще этого не хотел. Теперь хотел. И потом, у нас ведь всего одна ночь. Она так выразилась, и я принял это как данность.

Джун вся отдалась музыке и стала себя ласкать. Не сводя с меня глаз. Думаю, на самом деле она не видела меня, потому что сидела в световом круге, а я смотрел на нее из темноты. При этом она гладила себя обеими руками — все тело снизу вверх. Потом одной рукой переключилась на грудь, трогая поочередно то правую, то левую — на мой взгляд, довольно грубо, — иногда пощипывая соски, а средним пальцем другой руки в это время быстро двигала у себя между ног.

Порнография, подумал я, так выглядит порнопродукция. Женщина смотрит в камеру, роль которой играют сейчас мои глаза, и работает только на нее, старается для объектива или для чьих-то глаз. Разница лишь в том, что на лице у Джун застыло выражение отрешенной, почти благоговейной серьезности, какого не бывает у порнодив. Их лицам специально с помощью косметики придают чуть ли не карикатурное, глупое и непристойное выражение. Интересно, почему я об этом вспомнил?

Руки пришлось подсунуть под себя. Сесть на них. Я не прикоснусь к себе. Продержусь.

Теперь уже не только средний, но целых три пальца исчезли у нее внутри — лишь большой и мизинец оставались снаружи. Джун подняла ноги, широко развела их в стороны, откинула голову назад, уперевшись затылком в спинку кресла, и не сводила с меня слегка прищуренных глаз. Движения ее стали быстрее, рука, гладившая груди, теперь время от времени тоже опускалась вниз, лаская то бедра с внутренней стороны, то живот, но потом снова возвращалась к грудям.

Я спрятал руки под ягодицы, но жесткая дисциплина оказалась напрасной, потому что с ее предпоследним возгласом, более всего походившим на крик ликования, мое напряжение достигло апогея, и я забрызгал все вокруг.

Неудивительно, если бы я испытал неловкость или раздражение от того, что испортил кресло, или посмеялся над своим глупым желанием во что бы то ни стало держать себя в руках, но ничего подобного не произошло. Просто из глаз потекла вдруг соленая жидкость, попадая мне на язык. Прислушиваясь к музыке, которая играла у нее в наушниках, я продолжал сидеть на своих стиснутых руках и боролся с желанием сомкнуть веки. Не хотел пропустить последней сладкой дрожи, которая пробежит по ее телу.

Глаза Джун были широко открыты и смотрели на меня. Наконец ее руки и все тело успокоились: она лежала, раскинув ноги и тихо вздыхая. Она сняла наушники и положила их рядом с собой. Когда я встал, чтобы выключить музыку, Джун спросила:

— Ты плачешь?

Я молча кивнул.

После того как мы навели порядок и приняли ванну, решив не одеваться, Джун, по-прежнему обнаженная, принялась бродить по квартире с бокалом вина и пепельницей в одной руке и сигаретой — в другой.

— В самом деле у тебя очень красиво, — крикнула она из спальни, и я услышал, как звякнул, ударившись о пепельницу, бокал. — Да ты художник!

— Нет, — пробормотал я так тихо, что Джун не могла услышать.

Внезапно она появилась в дверях.

— Как тебе вообще удается ходить после того, как ты несколько месяцев просидела в инвалидной коляске? Мышцы быстро атрофируются.