Аквилея

— Зачем, — ворчит Ксанф-нелюдим, приземистый и пузатый, как сатир, обращаясь к статному красавцу Бардилию, — зачем такая дальняя дорога, зачем нам этот аквилейский епископ? Мы выбрали тебя в наши пресвитеры — вот и будь им.

— Не водится так у христиан — мягко возражает рассудительный Теодул, другой ее спутник, — это бесчиние какое-то выйдет. Христианских пресвитеров рукополагают епископы, так повелось от апостолов. Мы всё сделаем, как надо.

— Что он тебе, этот епископ — даст сил мертвых воскрешать?

Людской гул смолкает. О мертвых — это слишком свежо. Это больно. Не надо бы так…

— Я расскажу ему о наших… свидетелях, — отвечает Теодул, чуть помедлив, — чтобы вся Церковь знала о них, чтила их вместе с нами. Церковь — единый Божий народ, мы только гости и странники на земле, в нашем ли селении, в большом ли городе. И чтобы никто не потерялся, не придумал своей собственной вести, не сбился с пути — старшие возлагают руки на младших и призывают на них Духа. Так надо. Так должно быть.

— Если расскажешь о наших, тогда ладно, — соглашается нехотя Ксанф, — пусть знают, что и мы…

И выступает хор голосов, мужских, женских, подростковых, взволнованных:

— Спроси его, как правильно их почитать. Мы же не знали до сих пор…

— И вообще, мы почти ничего не знаем. Можно ли нам торговать с римлянами, нет ли в том греха? Может, лучше жить тем, что сами вырастим, выловим или соткем?

— Ну, торговать — что тут дурного, это ты хватил… а вот в городе мы когда были, пошли в термы. Не то, что в нашей речке на запруде купаться, совсем не то! Спроси, можно ли?

— Забыл, что еще и в театр ходил? Языческое действо!

— Ну, я ж не знал… да и что такого, ну, посмотрел на них, ни в чем таком не участвовал…

— А вот Воскресение Господне, говорят, некоторые не на всякий день Солнца вспоминают, а лишь когда у иудеев этот их праздник про Египет… а нам как?

— Да ну, на каждый надо!

— Может, раз в год все-таки по-особому? И кстати, когда оно, у иудеев, это вот их… на П называется?

— Мы тут при чем! Иудеи! Скажи еще — когда язычники Митру чтут или Осириса!

— Так Господь и сам по плоти от иудеев…

Голоса всё возбужденнее, их всё больше, им нужны ясные простые ответы на все вопросы жизни. А у некоторых — есть уже ответ. Им нужен большой, властный человек, который подтвердит, что именно их ответ — правильный. И такой человек есть в Аквилее. Называется епископ.

— Как надо? Пусть скажет, как надо!

Но это уже кричит ее собственный рот — и простые домашние горы сменились этой чужой, неизвестной, священной Горой, серой от пыли и жаркой от солнца. Жестокая это Гора. Арка скрывает проход туда, наверх, где будут даны ответы — но как войти в нее, как пройти мимо молчащего Старца? И Паулина трясет девчонку, крошечного младенца, словно вытрясти из нее хочет душу — или правильный ответ:

— Пусть скажет, как надо!

Старец чуть трогает ее за руку, чтобы остановить — слабое прикосновение сразу лишает ее сил, руки делаются ватными, воздух кисельным. А девочка так и не вернулась к яви, она озирает мутными глазами ее, Гору, Старца, безразличная ко всему.

Голос Старца тихий, усталый, строгий:

— Надо — кому?

Она просыпается. Вновь лежит задолго до рассвета в привычной комнате, где нет ни Горы, ни неба, а остался только вопрос. Ее вопрос — и ответ Старца, повернутый иной стороной. И она знает, что есть только один правильный ответ: «это надо мне», — но кажется, не в силах его произнести даже в низкий и неразличимый потолок, произнести для самой себя, для своего вновь пустившегося в бешеную скачку сердца. Зачем же врать, что это ей надо?

Ничего. Она полежит, сердце уймется, займется заря и будет новый день, в котором все «надо» будут расставлены по местам: рынок, готовка, уборка, еда. Ах да, и молитва.

Она не встает с постели, чтобы поговорить с Господом, — а всегда ведь вставала. Она вообще не молится — она просто прижимается щекой к невидимой теплой Ладони и говорит ей просто и нежно, как отвыкла говорить любимым, потому что все ее любимые мертвы:

— Господи… да ведь надо-то мне — Тебя.

День третий. Зелень земная.

Старые термы не были самыми роскошными в городе — потому они и звались старыми, да и были на самом деле таковы: тесноватые, с выщербленными мраморными скамьями, а расписная штукатурка местами обвалилась. Но уж больно банщик был хорош: топили у него в меру, чтобы из холодного бассейна в горячий нырять в самый раз и чтобы в раздевалке не мерзнуть даже зимой. Да и спину он мог размять, как никто. Но самое, пожалуй, ценное: хотя термы открыты для любого свободного, — на то они и термы, — но можно было договориться, чтобы он, скажем так, отсоветовал досужим посетителям заходить сюда именно в тот день и час, когда отдыхает в них маленькая и дружная компания. Не за бесплатно, разумеется, и даже не за обычную цену, а за тройную.

Можно было, конечно, позвать и каких-нибудь флейтисток, но решено было ограничиться тесной и поначалу даже трезвой мужской компанией — все-таки флейтистки вступили бы в непримиримое противоречие с убеждениями некоторых весьма уважаемых участников.