Алая буква

– Не мешало бы и ученому лично пожаловать сюда и заняться этой тайной! – еще раз усмехнувшись, заметил незнакомец.

– Конечно, так было бы лучше всего, если только он жив, – ответил горожанин. – Поэтому наши массачусетские судьи приняли во внимание, что эту молодую и красивую женщину, вероятно, долго искушали, прежде чем она решилась пасть, а также то, что муж ее, надо полагать, давно покоится на дне морском. Оттого-то с ней и не поступили по всей строгости законов колонии. За такое преступление полагается смерть. Но судьи, по своей снисходительности и милосердию, постановили, что миссис Прин должна простоять всего-навсего три часа на помосте у позорного столба, а затем до конца жизни носить на груди знак бесчестья.

– Мудрый и милосердный приговор! – проронил незнакомец, задумчиво опустив голову. – Таким образом она станет ходячей проповедью о пагубности греха до той поры, пока постыдным знаком не будет помечена ее могила. И все же меня возмущает, что соучастника греха нет рядом с ней на эшафоте! Но он будет найден, могу поклясться! Незнакомец вежливо поклонился общительному горожанину, прошептал несколько слов своему спутнику-индейцу, и оба начали прокладывать путь сквозь толпу.

Все это время Эстер Прин стояла на помосте, не спуская с незнакомца пристального взгляда – настолько пристального и напряженного, что минутами весь остальной мир исчезал из ее глаз и она не видела ничего, кроме этого человека. Однако свидание с ним с глазу на глаз было бы, вероятно, еще страшнее, чем такая встреча, когда полуденное солнце освещало и жгло ее пылавшие стыдом щеки, на груди ее алел постыдный знак, а на руках лежал рожденный в грехе младенец. При этом толпа, собравшаяся, словно на праздник, в упор разглядывала ее лицо, которое в иное время можно было видеть лишь в церкви – полускрытым добродетельной вуалью, да при спокойном мерцании очага, в уютном полумраке родного дома.

И каким бы ужасным ни было все, что ее сейчас окружало, присутствие нескольких сотен свидетелей служило ей хоть какой-то защитой. Лучше стоять здесь, где их разделяет толпа, чем встретиться один на один: он, и она, и никого больше. Теперь женщина видела в позорной церемонии подобие якоря спасения и страшилась той минуты, когда он исчезнет. Погруженная в свои мысли, она не сразу услышала голос, раздавшийся позади нее. Голос, повторявший ее имя, звучал торжественно и так громко, что разнесся по всей площади:

– Внемли мне, Эстер Прин!

Как мы уже говорили, прямо над помостом, на котором стояла Эстер Прин, располагался балкон, вернее, открытая галерея, украшавшая фасад молитвенного дома. Обычно с этой галереи в присутствии всех высших должностных лиц и со всей торжественностью, принятой в те времена при публичных актах, оглашались постановления властей. Оттуда, восседая в кресле под охраной почетного караула из четырех сержантов, вооруженных алебардами, смотрел на всю эту сцену сам губернатор Беллингхем[7] – пожилой джентльмен, чье лицо, изрезанное морщинами, говорило о немалом жизненном опыте. Шляпа губернатора была украшена темным пером, а из-под плаща, окаймленного узорным шитьем, виднелся черный бархатный камзол.

Мистер Беллингхем был достойным представителем и главой общины, обязанной своим процветанием суровой энергии закаленных зрелых мужей и суровой мудрости старцев. Здесь достигли многого именно потому, что рассчитывали и надеялись на малое. Прочие важные персоны, окружавшие губернатора, отличались полной глубокого достоинства осанкой, характерной для тех времен, когда всякая власть считалась священной. И, разумеется, большинство из них были честными, справедливыми и умудренными опытом людьми. Однако на всем белом свете вряд ли удалось бы найти подобных людей, которые были менее способны разобраться в женской душе и распутать переплетенные в ней нити добра и зла, чем эти непреклонные мудрецы, на которых взглянула в эту минуту Эстер Прин. По-видимому, она понимала, что только в сердце простонародья еще может найти сочувствие – должно быть поэтому, обернувшись к галерее, несчастная женщина побледнела и затрепетала.

Голос, который воззвал к ней, принадлежал достопочтенному и прославленному Джону Уилсону[8], старейшему пастору Бостона; подобно большинству его собратьев в те времена, он был ученым богословом, а сверх того еще и добрым, отзывчивым человеком. Впрочем, своей прирожденной доброты он, скорее, стыдился, нежели ценил ее.

Уилсон стоял на балконе, его седые волосы выбивались из-под круглой черной шапочки, а серые глаза, привыкшие к полумраку кабинета, щурились от ослепительного солнца в точности так же, как глаза малыша Эстер. Он походил на потемневший портрет из старинного сборника проповедей, и вопросы человеческих грехов, страстей и страданий занимали его не больше, чем подобную гравюру.