Алая буква

– Никогда! – ответила Эстер, глядя не на мистера Уилсона, а в глубокие, полные в эту минуту смятения глаза молодого священника. – Она слишком глубоко выжжена в моем сердце. Вам не вырвать ее оттуда! Я готова пострадать одна за нас обоих!

– Скажи правду, женщина! – раздался холодный голос из толпы, стоявшей вокруг эшафота. – Скажи правду и дай твоему ребенку отца.

– Нет! – смертельно побледнев, ответила Эстер тому, чей голос она мгновенно узнала. – У моей крошки есть только отец небесный, а земного она никогда не узнает!

– Она не скажет! – одними губами прошептал мистер Димсдейл. – Сколько силы и благородства в сердце женщины! Она не скажет!

Наклонившись через перила галереи и прижав руку к сердцу, он ждал ответа на свой призыв, но теперь выпрямился и перевел дух.

Убедившись, что сломить упорство преступницы невозможно, старый пастор, обратился к толпе с проповедью о пагубности греха во всех его видах и особенно подчеркнул постыдное значение алой буквы. Снова и снова возвращался он к этому символу, и не меньше часа его торжественные фразы, словно волны прибоя, перекатывались через головы слушателей, рисуя столь ужасные картины, что вскоре горожанам стало казаться, будто само адское пламя окрашивает злополучную букву в алый цвет.

Тем временем Эстер Прин продолжала устало и равнодушно стоять у позорного столба, незряче глядя в пространство. В это утро она вынесла все, что в силах вынести человек, – но не такова была эта женщина, чтобы избегать острой боли, погрузившись в спасительный обморок. Поэтому ей оставалось одно: замкнуться в каменной скорлупе бесчувственности, продолжая при этом жить и дышать. Такое душевное состояние позволило ей не обращать внимания на громовое, но бесполезное красноречие старого пастора.

Под конец испытания ребенок расплакался. Эстер машинально попыталась успокоить его, а затем, все с тем же глубоким равнодушием, позволила отвести себя обратно в тюрьму и исчезла за окованной железом дверью.

Те, кто пристально провожал ее взглядами, шепотом говорили потом, что заметили в темном тюремном коридоре зловещий отблеск алой буквы.

Глава 4. Свидание

После возвращения в тюрьму Эстер Прин впала в такое возбуждение, что ее нельзя было ни на минуту оставить без присмотра, иначе она могла покончить с собой или, в приступе безумия, сотворить что-нибудь с несчастным младенцем. Когда же тюремщик Брэкет заметил, что день клонится к ночи, а Эстер по-прежнему не внемлет ни уговорам, ни угрозам, он счел самым разумным позвать к ней врача. Врач этот, по его словам, был сведущ не только в известных добрым христианам лекарских науках, но знал также и то, чему научили его индейцы по части целебных трав и кореньев.

Врачебная помощь действительно требовалась, и не столько Эстер, сколько ее малышу, которому, казалось, с материнским молоком передались смятение, ужас и отчаяние, охватившие душу матери. Младенец корчился от болей, словно его тельце приняло в себя все страдания, пережитые в этот день Эстер Прин.

Вскоре вслед за тюремщиком в сумрачную камеру вошел не городской врач, а тот самый человек с необычной внешностью, чье присутствие в толпе так поразило носительницу алой буквы. Колониальные власти поместили его в тюрьму не по подозрению в каком-нибудь злодеянии, а потому, что такая мера облегчала им переговоры с индейскими вождями о выкупе. Назвался он Роджером Чиллингуортом. Впустив его, Брэкет с минуту помедлил, удивленный тишиной, сразу же воцарившейся там. Младенец умолк, а Эстер словно онемела.

– Прошу тебя, приятель, оставь меня наедине с больной, – сказал врач. – Поверь, я очень быстро верну миссис Прин спокойствие, и ручаюсь, что в дальнейшем она будет исполнять любые приказания гораздо охотнее, чем до сих пор.

– Что ж, – ответил Брэкет, – если вашей милости это удастся, я буду считать, что вы и в самом деле искуснейший лекарь. В эту женщину словно нечистый дух вселился. Еще немного – и, клянусь, мне пришлось бы взяться за плеть!

Незнакомец переступил порог камеры с хладнокровием, присущим людям врачебной профессии. Оно не изменило ему и после того, как тюремщик удалился, оставив его наедине с женщиной, несомненно связанной с ним прочными узами. Именно об этом говорил тот пристальный и взволнованный взгляд, который в то утро она устремляла на него поверх голов теснившихся на площади людей.

Прежде всего врач занялся ребенком, ибо лежавшая на кровати девочка снова заплакала, захлебываясь и синея. Поэтому сперва необходимо было ее успокоить, а уж потом думать обо всем остальном. Внимательно осмотрев ее, незнакомец достал изпод плаща и расстегнул объемистую кожаную сумку, где хранились какие-то лекарства. Одно из них он размешал в кружке с водой.

– Прежние занятия алхимией, – заметил он, – и год жизни среди народа, хорошо осведомленного в целебных свойствах диких трав, сделали меня более знающим медиком, чем многие из тех, кто хвалится званием врачей. Подойди сюда, женщина! Ребенок твой, а не мой, поэтому ты сама должна дать ему лекарство.