Алая буква

– Мое изучение алхимии, – заметил он, – и жизнь, которую я более года вел среди людей, искушенных в благотворных свойствах самых обычных растений, превратили меня в лекаря более искусного, чем многие дипломированные врачи. Возьми это, женщина! Пусть ребенок – твой, а не мой – ни по голосу, ни по виду моему не сможет он принять меня за отца, из твоих рук получит это питье!

Эстер отпрянула от чашки с напитком. Лицо ее выразило негодование и тревогу.

– Неужто замыслил ты мстить невинному младенцу? – прошептала она.

– Глупая женщина! – отвечал незнакомец. Голос его звучал холодно, но ровно. – Зачем мне мстить несчастному незаконнорожденному! Это очень хорошее лекарство, и будь это мой ребенок, да, будь он не только твоим, но и моим, я не нашел бы сейчас для него средства лучше.

И так как Эстер все еще не могла взять себя в руки, он сам дал ребенку выпить лекарство. Оно подействовало очень быстро, принеся облегчение. Всхлипы маленькой пациентки стали тише, судороги и метания постепенно прекратились, и через несколько минут, как это бывает у маленьких детей, когда их отпускает страдание, малышка погрузилась в безмятежный сон. Доктор же, вполне доказавший теперь свое право так именоваться, переключил свое внимание на мать. Спокойно и тщательно он посчитал ее пульс, посмотрел в глаза, заставив сердце ее сжаться, таким холодным и чужим показался ей теперь этот некогда столь знакомый взгляд, а проделав все это и, видимо, удовлетворенный осмотром, он принялся готовить другое питье.

– Хоть чудодейственные снадобья, годные на все случаи жизни, мне и неведомы, – сказал он, – но, живя в глуши среди дикарей, я узнал многие их секреты, и вот один из них. Состав этого лекарственного средства раскрыл мне один индеец в награду за те уроки, что я преподал ему, почерпнув их в учении Парацельса. Выпей это! Возможно, снадобье принесет успокоение меньшее, чем принесла бы чистая совесть. Но ею поделиться с тобой я не могу. Однако бурю страстей в тебе лекарство это усмирит, действуя подобно маслу, пролитому на бушующие волны.

Он передал чашку Эстер, принявшей ее из его рук со взглядом строгим и не то чтобы боязливым, но вопросительным. Она покосилась на спящую девочку.

– Я думала о смерти, – сказала Эстер, – и желала бы умереть. Я и молилась бы об этом, если б подобало таким, как я, обращаться к Господу с молитвой. И все же, если чашка эта несет смерть, прошу, прежде чем я отпила из нее, подумай хорошенько. Гляди, вот она уже возле самых губ моих!

– Выпей же, – с прежним хладнокровием отвечал мужчина. – Неужели ты так плохо знаешь меня, Эстер Принн, что считаешь способным на поступки столь жалкие? Если б даже и таил я в себе мысль о мести, то не лучше ли было бы оставить тебя в живых, нежели давать тебе, с клеймом позора на груди, средство от всех невзгод и страданий?

С этими словами он направил свой длинный указующий перст на грудь Эстер, и от этого жеста алая буква, казалось, разгорелась ярче и жгла с новой силой. Заметив, как содрогнулась Эстер, он улыбнулся:

– А раз так, живи с этой ношей, которая отныне предназначена тебе, и пусть видят твой позор все мужчины и тот, которого звала ты некогда своим мужем, и собственный твой ребенок. В помощь такой жизни прими сейчас этот напиток!

Эстер Принн послушно осушила чашку и по знаку умелого лекаря опустилась на кровать, где спало ее дитя, в то время как мужчина, пододвинув к себе единственный в камере стул, сел возле нее. Не без трепета следила она за всеми этими приготовлениями, чувствуя, что вот сейчас, когда он выполнил все то, что заставили его выполнить либо человеческий долг, либо особая утонченная жестокость, он скажет ей слова, которые только и может сказать глубоко оскорбленный человек.

– Эстер, – сказал он, – я не спрашиваю тебя, как могло случиться, что ты сорвалась в эту бездну, а вернее будет сказать, поднялась на эшафот позора, на котором я тебя увидел. Причина проста. Она в моей безумной прихоти и в твоей слабости. Что я, старый книжный червь, потративший лучшие годы в попытках насытить свою неустанную жажду знаний, мог иметь общего с юностью и красотой, подобной твоей красоте! С рождения отмеченный уродством, как мог я заблуждаться напрасно, теша себя мыслью, будто дары ума способны заслонить физическое несовершенство и увлечь собой фантазию юной девушки! Меня считают мудрым, но, будь мудрецы мудрыми и в собственных поступках, я должен был предвидеть все это с самого начала. Я должен был знать заранее, что, выйдя из мрачных и угрюмых лесных дебрей и оказавшись в этом поселении христиан и едва оглядевшись вокруг, я увижу тебя, Эстер Принн, стоящей перед всем честным народом как воплощение позора. Нет, с первого же момента, когда мы, новобрачные, рука об руку спускались по ступеням старой церкви, должен я был заметить зловещий свет, маячивший в конце пути, свет, отбрасываемый огненным знаком на твоей груди!