Алая буква (сборник)

Затем, после долгих поисков в сумрачном внутреннем мире священника, перебрав множество ценных материалов, таких как высокие стремления к благополучию его расы, теплая любовь к душам людей, чистые сантименты, естественное благочестие, усиленное мудростью и образованием и освещенное откровениями – каждое из этих бесценных золотых качеств для искателя было не лучше мусора, – он возвращался, обескураженный, и начинал свой поиск с иной точки. Он продвигался на ощупь, скрытно, с великими предосторожностями и бдительностью, как вор, пробравшийся в комнату, владелец которой всего лишь дремлет – а возможно, и вовсе не спит, – с целью похитить сокровище, которое владелец хранит как зеницу ока. Но, несмотря на продуманную осторожность, пол то и дело будет скрипеть, одежда не сможет не шуршать, тень от его присутствия в запретной близости упадет на жертву. Иными словами, мистер Диммсдэйл, чья нервная чувствительность зачастую играла роль душевной интуиции, станет смутно подозревать, что нечто враждебное его покою пробралось в его окружение. Но старый Роджер Чиллингворс тоже обладал проницательностью почти интуитивной, и когда священник обращал к нему тревожный взгляд, становился всего лишь лекарем, добрым, внимательным, симпатизирующим, но никогда не назойливым другом.

И все же мистер Диммсдэйл, возможно, увидел бы характер того человека куда отчетливее, если бы определенная болезненность, поражающая слабые сердца, не сделала его подозрительным по отношению ко всему человечеству. Никого не считая другом, он не смог распознать врага, когда тот действительно появился. А потому продолжал привычные отношения, ежедневно принимал старого лекаря в своем кабинете или навещал его в лаборатории и ради развлечения наблюдал процесс превращения растений в целебные зелья.

Однажды, опираясь лбом на руку, а локтем на подоконник открытого окна, выходившего на кладбище, он разговаривал с Роджером Чиллингворсом, пока старик изучал охапку странных растений.

– Где, – спросил он, искоса рассматривая травы (это была отличительная черта священника, в последнее время он редко смотрел прямо на любые как одушевленные, так и неодушевленные объекты), – где, добрый доктор, вы собирали растения с такими темными и вялыми листьями?

– Прямо на кладбище, которое рядом с нами, – ответил лекарь, не прерывая своего занятия. – Подобных я еще не видел. Я нашел их растущими из могилы, на которой не было ни надгробия, ни иного мемориала усопшему, не считая этих отвратительных растений, которые взяли на себя бремя напоминать о нем миру. Они выросли из его сердца и, возможно, воплотили в себе какую-то мерзкую тайну, с которой он был похоронен и в которой ему следовало бы сознаться еще при жизни.

– Возможно, – ответил мистер Диммсдэйл, – он искренне желал этого, но не мог.

– И почему же? – отозвался лекарь. – Почему же нет, если все силы природы так настоятельно призывали покаяться во грехе, что эти черные травы проросли из сердца усопшего, дабы возгласить о сокрытом преступлении?

– Это, добрый сэр, всего лишь ваша фантазия, – ответил священник. – Не может быть, если верна моя вера, ни единой силы, лишенной божественного милосердия, что могла бы раскрыть, словами ли, символом или знаком, секреты, похороненные в человеческом сердце. Сердце, виновное в хранении подобных тайн, будет скрывать их с необычайным тщанием до самого Судного Дня, когда все тайное станет явным. Я не читал подобного ни в Писании, ни в трактовках его, нигде не сказано, что раскрытие поступков и чаяний человеческих на Страшном Суде назначено в качестве наказания. Нет, те откровения, если я не ошибаюсь, предназначены лишь для умственного утешения всех, обладающих этим умом, кто будет ожидать того дня, когда темнейшая беда их жизни станет им понятна. Знание людских сердец понадобится тогда для полного разрешения той проблемы. И более того, я пришел к заключению, что сердца, скрывающие такие болезненные тайны, как вы упомянули, в тот последний день раскроют их без сопротивления, но с искренней радостью.

– Так почему бы не раскрыть их здесь? – спросил Роджер Чиллингворс, искоса поглядывая на священника. – Почему бы виновным не получить свое радостное успокоение при жизни?

– В большинстве своем они так и поступают, – ответил священник, судорожно прижав руку к сердцу, словно от укола сильной боли. – Много, много несчастных душ исповедуются мне в своих тайнах, не только на смертном одре, но и в расцвете жизни, при незапятнанной репутации. И всегда после подобного излияния я вижу, какое огромное облегчение оно приносит нашим грешным собратьям! Оно схоже с первым глотком чистого воздуха после долгого пребывания в запертой комнате, отравленной их же дыханием. Как же может быть иначе? С чего грешнику, виновному, скажем, в убийстве, хранить мертвое тело в собственном сердце, вместо того чтобы вышвырнуть его с силой и позволить миру о нем позаботиться?

– И все же некоторые люди уносят секреты с собой в могилу, – заметил спокойный лекарь.