Алая буква (сборник)

Не говоря больше ни слова – ни он, ни она не обсуждали направления, – в совместном молчаливом согласии они скользнули обратно в тень леса, туда, откуда вышла Эстер, и сели на кипу мха, где раньше она сидела с маленькой Перл. Когда к ним вернулся голос, первые реплики были обычными при встрече простых знакомых. Они говорили о мрачном небе, о приближающейся грозе, затем о здоровье друг друга. И так продвигались, неспешно, шаг за шагом, к вопросам, которые глубже всего волновали сердца. Им, столь давно разлученным судьбой и обстоятельствами, требовалось нечто простое и будничное, что могло бы распахнуть двери разговора и помочь настоящим мыслям перешагнуть порог.

Некоторое время спустя священник прямо взглянул на Эстер Принн.

– Эстер, – промолвил он, – ты обрела покой?

Она безрадостно улыбнулась, посмотрев на свою грудь.

– А ты? – спросила она.

– Нет, ничего, кроме отчаяния! – ответил пастор. – Чего еще я мог бы искать, будучи тем, кто я есть, живя жизнью, которой я живу? Будь я атеистом – человеком, лишенным совести, грешником, ведомым грубыми и примитивными инстинктами, – я бы мог давно обрести покой. Нет, я никогда бы его не терял. Но сам склад моей души, все добрые способности, что были вложены в меня, все дары Господни, что были самыми избранными, стали теперь исполнителями духовной пытки. Эстер, я просто жалок!

– Люди глубоко чтят тебя, – сказала Эстер. – И ты воистину хорошо им служишь! Разве это не приносит тебе утешения?

– Лишь больше страданий, Эстер! Лишь еще больше страданий! – с горькой улыбкой ответил священник. – Я не верю в то, что могу приносить кому-нибудь благо. Это кажется мне простым заблуждением. Как может разрушенная душа помогать другим идти к искуплению? Как может запятнанная душа вести к очищению? А что до уважения людей, я предпочел бы их презрение и ненависть! Разве ты считаешь утешением, Эстер, то, что я должен стоять на кафедре и видеть в глазах моих прихожан, что я, словно свет Небесный, сияю с нее! – ты бы видела, как моя паства жаждет правды, ты бы слышала мои слова, словно произнесенные самим Святым Духом! – а затем заглядывать в себя и видеть черноту того, что все они обожествляют? Я смеялся с мучительной горечью в сердце над контрастом того, что я есть, и того, чем кажусь! И Сатана смеется вместе со мной!

– Ты несправедлив к себе в этом, – мягко ответила Эстер. – Ты глубоко и искренне раскаялся. Твой грех давно остался позади. И нынешняя твоя жизнь не менее свята, чем кажется она окружающим. Разве не существует грехов, искупленных и засвидетельствованных добрыми делами? И разве это искупление не принесло тебе покоя?

– Нет, Эстер, нет! Не существует для меня такого. Все холодно, мертво и не способно мне помочь! О, наказаний я получил достаточно. Раскаяния же я не испытал! Иначе я давным-давно сбросил бы эти одежды фальшивой святости и показался человечеству таким, как должно, на скамье подсудимых. Тебе посчастливилось, Эстер, открыто носить на груди алую букву! Моя же горит втайне! Ты не знаешь, какое это облегчение, после пытки семилетнего обмана, взглянуть в глаза, которые видят меня настоящего! Будь у меня один друг – будь даже смертный мой враг! – которому, не в силах выносить ежедневных похвал от других, я мог бы открыться, который знал бы, что я худший из грешников, душа моя могла бы быть живой. Даже столь малая правда спасла бы меня! Но сейчас все вокруг лишь фальшь! Все пусто! Все мертво!

Эстер Принн вглядывалась в его лицо, но медлила с ответом. И все же искренность его давно сдерживаемых эмоций, так страстно выплеснутых в слова, создала те самые обстоятельства, в которых она так нуждалась для своего признания. Поборов свои страхи, Эстер заговорила.

– Тем другом, которого ты желаешь даже сейчас, – сказала она, – с которым можно оплакать грех, являюсь я, твоя подельница во грехе!

И снова помедлила, но с усилием все же закончила:

– И столь же давно у тебя есть враг, который живет с тобой под одной крышей!

Священник вскочил на ноги, задохнулся воздухом и схватился за сердце, словно собираясь вырвать его из груди.

– Ха! Что ты сказала? Враг! И под моей собственной крышей! О ком ты? – вскрикнул он.