Алая буква

Фиби, уже собравшаяся уходить, обернулась, слегка помедлив, потому что не вполне понимала его выражения, хотя, при ближайшем рассмотрении, отсутствие манер казалось лишь недостатком церемонности, но не намеренной грубостью. В дальнейших словах художника звучала странная властность, словно сад принадлежал ему, а не Хепизбе, по милости которой молодой человек сумел в нем оказаться.

– Если вы не против, – заметил он, – я бы с радостью передал эти цветы и этих древних почтенных кур вашему попечению. Вы недавно оставили деревенский воздух и привычные занятия и вскоре почувствуете потребность в работе вне старого дома. Мне с цветами не справиться. Вы можете подвязывать их и подрезать, как желаете, а я лишь время от времени буду просить у вас немного цветов в обмен на все добрые, честные овощи, которыми я предлагаю обогатить трапезы мисс Хепизбы. И у нас с вами будет совместный труд, своего рода общественная система.

Молча и немало удивляясь собственной сговорчивости, Фиби занялась сорняками на цветочной грядке, но куда больше ее занимали размышления об этом молодом человеке, с которым она так внезапно для самой себя оказалась почти на грани фамильярности. При этом молодой человек ей не нравился. Его характер сбивал с толку простую сельскую девушку и вполне мог бы сбить с толку куда более опытного наблюдателя, поскольку тон его беседы, хоть и оставался игривым, но при этом производил впечатление важности, даже суровости, когда молодость говорившего не сглаживала этот эффект. Фиби протестовала против своего рода магнетизма в природе художника, который пытался привлечь ее, возможно, без ведома своего обладателя.

Спустя некоторое время сумерки стали гуще из-за теней фруктовых деревьев и близлежащих домов, мешая работе в саду.

– Все, – сказал Холгрейв, – пора завершать работу! Последним ударом мотыги я перерезал стебель фасоли. Доброй ночи, мисс Фиби Пинчеон! В любой ясный день, если только пожелаете, украсьте одной из роз свои волосы и приходите в мою мастерскую на центральной улице. Я укрощу самый чистый солнечный луч и создам изображения цветка и его носительницы. – Он зашагал к своему шпилю, но затем, у двери, обернулся и обратился к Фиби голосом, в котором определенно звенел смех, хотя отчасти тон его оставался серьезным: – Будьте осторожны и не пейте из родника Молов! Не пейте и не умывайте лицо его водой!

– Родник Молов! – ответила Фиби. – Это тот, что в кольце замшелых камней? Я и не думала пить оттуда, но почему нет?

– О, – продолжил дагерротипист, – потому что, как говорит старая леди, вода его заколдована!

Он исчез, и Фиби, задержавшись ненадолго, заметила мерцание, а затем ровный свет лампы в окне шпиля. Вернувшись в комнаты Хепизбы в старом доме, она обнаружила, что в приемной с низким потолком так темно, что глаза не могли различить предметов. Однако Фиби сумела почувствовать, что согбенная фигура старой леди сидит на одном из неудобных стульев с прямой спинкой, неподалеку от окна, тусклый свет из которого придавал ее щекам еще большую резкость и бледность.

– Мне зажечь лампу, кузина Хепизба? – спросила она.

– Делай что хочешь, милое дитя, – ответила Хепизба. – Но поставь ее на углу стола, в коридоре. Мои глаза слабы и редко выдерживают прямой свет лампы.

Что за чудесный инструмент – человеческий голос! Как изумительно он откликается на переживания нашей души! В тоне Хепизбы в тот миг звучали богатая глубина и мягкость, отчего в самых обычных словах проступало тепло ее сердца. На кухне, зажигая лампу, Фиби услышала, что кузина вновь обращается к ней.

– Сейчас, сейчас! – откликнулась девушка. – Эти спички лишь искрят и сразу гаснут.

Но вместо ответа Хепизбы ей почудилось бормотание незнакомого голоса. Он был странно неясен, скорее неверный звук, нежели четкое слово, скорее выражение чувств и симпатий, чем порождение интеллекта. Он был настолько неразборчив, что Фиби сочла его эхом или игрой воображения. Она решила, что наверняка приняла за человеческий голос сплетение других звуков.

Оставив лампу в коридоре, она вернулась в приемную. Очертания Хепизбы, хоть и сливались с сумерками, но перестали быть полностью неразличимыми. Дальние части комнаты, благодаря неспособности стен отражать свет, погрузились в непроглядную тьму.

– Кузина, – спросила Фиби, – вы обращались сейчас ко мне?

– Нет, дитя! – ответила Хепизба.

Меньше слов, чем раньше, но то же странное эхо! Меланхоличный, мягкий, однако не грустный тон, который долетал словно из самых недр сердца ее кузины, пропитанный глубинным волнением. В голосе была дрожь, которая, – поскольку все сильные чувства электризуют, – частично передалась и Фиби. Несколько мгновений девушка сидела молча. Но вскоре чувства ее обострились и она различила смутный силуэт в самом темном углу комнаты. Телесная ее организация, будучи тонкой и здоровой, послужила практически духовным медиумом, сообщив о присутствии рядом кого-то чужого.

– Моя дорогая кузина, – спросила она, пересилив непонятное сопротивление. – Нет ли кого-то еще в этой комнате с нами?