Алая буква

Судья последовал за кузиной из лавочки, где проходил их разговор, в приемную и тяжело опустился в кресло своих предков. Множество Пинчеонов былых времен сидели в этом широком кресле: румяные малыши, отдыхая после игр, молодые люди, мечтательные в своей влюбленности; взрослые мужи, утомленные заботами; старики, отягощенные годами, – они молчали, дремали или крепко засыпали в нем. То была долгая традиция, хоть и сомнительная, поскольку в этом самом кресле сидел первый предок Пинчеонов Новой Англии – тот, чей портрет висел на стене, – и именно в нем он мрачно и сурово принял в последний раз своих выдающихся гостей. С того часа и до нынешнего дня, возможно, – хоть мы и не знаем секретов его сердца – ни разу еще в кресло не опускался столь печальный и усталый человек, как судья Пинчеон, которого мы только что видели неумолимым, жестоким и решительным. Наверняка подобное ожесточение души далось ему непростой ценой. Такое спокойствие требует больше энергии, нежели даже насилие над слабыми. А перед ним все еще стояла сложная задача. Разве это безделица, к которой можно подготовиться за мгновение и через миг уже забыть, – встретиться через тридцать лет с родственником, восставшим из подобия могилы, и выпытать у него тайну или же снова осудить на погребение заживо?

– Ты что-то сказал? – спросила Хепизба, глядя на него с порога приемной, поскольку ей показалось, что судья издал некий звук. – Мне показалось, что ты зовешь меня назад.

– Нет, нет, – хрипло ответил судья Пинчеон, мрачно хмурясь, а лицо его побагровело настолько, что слилось с сумраком комнаты. – К чему мне звать тебя назад? Время летит! Убеди Клиффорда прийти ко мне!

Судья достал свои часы из кармана жилета и теперь держал их в руке, словно отсчитывая минуты до появления Клиффорда.

16 Комната Клиффорда

Никогда еще старый дом не казался бедной Хепизбе таким мрачным, как в тот миг, когда она отправилась выполнять ужасное поручение. Дом приобрел странный вид. Шагая по истертым за долгое время проходам, открывая одну покосившуюся дверь за другой, поднимаясь по скрипящей лестнице, она с тоской и тревогой оглядывалась вокруг. Было бы неудивительно, если бы ее возбужденный мозг заставлял ее слышать раздающийся сзади или сбоку шелест одежды давно почивших людей, видеть бледные лица на верхней площадке лестницы. Ее нервы были все еще напряжены после только что пережитой сцены ярости и ужаса. Разговор с судьей Пинчеоном, так безупречно похожим – и внешностью, и поведением – на основателя рода, призвал к жизни мрачное прошлое. Оно тяжко сдавило сердце Хепизбы. Все рассказы тетушек и бабушек об удачах и несчастьях Пинчеонов – истории, согретые в памяти светом камина, с которым ассоциировались, – теперь окутали ее, мрачные, сырые, холодные, как большинство семейных историй, порожденных меланхолией. Все семейные предания казались чередой несчастий, которые повторялись из поколение в поколение, мало чем различаясь, кроме мелких деталей. Но Хепизба чувствовала сейчас, что она, судья, Клиффорд – все трое – оказались на грани того, чтобы заполнить новую страницу в летописи этого дома, в которой будет столько боли и зла, что она затмит остальные. Таково было горе текущего момента, захватившее ее личность полностью и достигшее своего пика, но некоторое время спустя оно должно было схлынуть и поблекнуть в сером саване могилы. Лишь на миг, по сравнению с долгой историей рода, все стало выглядеть странным и страшным, явив горечь и сладость истины.

Но Хепизба не могла избавиться от ощущения, что нечто невероятное происходит именно в этот миг и скоро закончится. Ее нервы были на пределе. Инстинктивно она помедлила у арочного окна и выглянула на улицу, пытаясь успокоить разум привычным зрелищем и справиться с внутренним потрясением. Вид из окна, ничуть не изменившийся за все бесчисленные минувшие дни, за исключением того, что солнце закрыли тучи, буквально встряхнул ее и придал сил. Взгляд Хепизбы скользил по улице, от двери к двери, по пустым мокрым тротуарам, где то здесь, то там под лужами скрывались привычные выбоины. Она прищурилась, пытаясь заставить свои глаза различить за одним из окон фигуру, в которой угадывалась швея за работой. Хепизбу тянуло к компании неизвестной женщины, пусть даже такой далекой. А затем ее внимание привлекла карета, быстро проезжающая внизу и поблескивающая мокрой крышей, плеск колес по лужам, который скоро стих за углом, словно не желая и дальше потворствовать ее промедлению. Когда карета исчезла, Хепизба позволила себе подождать еще немного, глядя на дядюшку Веннера, который медленно шагал по улице, хромая от ревматизма, которым восточный ветер терзал его суставы. Хепизбе хотелось, чтоб он шагал еще медленнее, чтобы он ненадолго избавил ее от дрожи одиночества. Все, что могло отвлечь ее от мрачного настоящего, встать между ней и тем, что ей предстояло, – отсрочить неизбежный момент сделки, к которой ее вынудили, – все промедления были ей в радость. Сердце, которому тяжело, куда сильнее сердца веселого стремится себя развлечь.