Алая буква

И все же, несмотря на понимание того, что помощь получит лишь судья, Хепизба совершенно не умела действовать сама по себе, без советов, которые могли подтолкнуть ее к любого рода деятельности. Маленькая Фиби Пинчеон немедленно осветила бы всю сцену если не разумным предложением, то хотя бы теплым своим присутствием и живостью характера. Хепизба подумала о художнике. Юный и никому неизвестный искатель приключений, по мнению Хепизбы, мог бы прекрасно справиться с любой сложностью. С мыслью о нем Хепизба отворила дверь, покрытую паутиной, которой давно не пользовались, но которая ранее служила проходом из ее части дома в шпиль, где располагалось временное обиталище бродячего дагерротиписта. Его там не оказалось. На столе лежала раскрытая книга страницами вниз, сверток рукописи, наполовину исписанный лист бумаги, газета, некоторые инструменты его нынешнего занятия и несколько забракованных дагерротипов, отчего создавалось впечатление его присутствия. Но в этот час дня, как могла бы догадаться Хепизба, художник находился в своей городской студии. Поддавшись импульсу пустого любопытства, которое еще мерцало среди ее мрачных мыслей, она взглянула на один из дагерротипов и встретилась взглядом с суровым судьей Пинчеоном. Сама Судьба глядела ей в лицо. С горьким разочарованием она отказалась от своих бесполезных поисков. За все годы своего затворничества она никогда еще так остро не чувствовала своего одиночества. Казалось, что дом стоит посреди пустыни или какое-то заклятие делает его невидимым для всех прохожих, так что никакое несчастье или преступление в нем не дождутся ни свидетелей, ни помощи. В своем горе и уязвленной гордости Хепизба всю жизнь провела, отказываясь от дружбы, она сознательно отрицала любую поддержку, которую Госполь посылал ей руками других людей, и теперь она была наказана за это: они с Клиффордом стали легкой добычей своего родственника.

Вернувшись к арочному окну, она подняла взгляд – бедная близорукая Хепизба подняла взгляд к небесам! – и вознесла искреннюю молитву плотным серым тучам. Их туман сгустился, словно символизируя огромную бурлящую массу человеческих бед, сомнений, замешательства, холодного равнодушия земли и мира иного. Ее вера была слишком слаба, а молитва слишком тяжела, чтобы вознестись к небу. Свинцовым грузом она рухнула обратно на сердце Хепизбы. Разрушила его отчаянной убежденностью в том, что Провидение не станет вмешиваться в мелкие ссоры одних людей с другими и не станет бальзамом для столь незначительной боли одинокой души. Оно проявляет свою справедливость и милосердие, как солнечный свет, широко по всему миру. Его безбрежность делала его неочевидным. Хепизба не видела, что, подобно солнечному лучу, согревающему каждое окно, любовь и милосердие Бога касаются каждой отдельной души.

В конце концов, больше не находя предлогов откладывать пытку, на которую она вынужденно обрекала Клиффода, – а именно ради этого она медлила у окна, искала художника и даже неумело молилась – и боясь услышать суровый голос судьи Пинчеона с нижнего этажа, который пристыдит ее за задержку, медлительная, бледная, скованная горем фигура согбенной женщины, чьи суставы были почти неподвижны, приблизилась к двери брата и постучала!

Ответа не было.

Да и как он мог ответить? Ее рука, дрожащая от недостатка уверенности, едва коснулась двери, а звук не был слышен и в коридоре. Она постучала снова. И вновь без ответа! И снова неудивительно. Она стучала изо всех сил, вложив в стук весь свой ужас перед грядущим. Клиффорд наверняка бы уткнулся лицом в подушку и спрятался под одеялом, словно испуганное дитя. Она постучала в третий раз, тремя размеренными ударами, мягкими, но вполне слышными, полными значения.

Клиффорд опять не ответил.

– Клиффорд! Милый брат! – сказала Хепизба. – Могу я войти?

Тишина.