Алая карта

– Сколько лет Хосе Игнасио?

– Он родился в пятьдесят втором, значит, сейчас ему двадцать шесть. Внук не балует меня своим вниманием, я даже не знаю, чем он занимается.

– А ваша жена?

– Она меня оставила. Без предупреждения.

– Мне очень жаль…

Я положил ладонь на ее руку – нужно было пользоваться моментом.

– Жалеть не о чем. Все давно в прошлом. Я излечился. И больше ничего не жду.

Фразы такого рода всегда достигают желаемого эффекта. Люсиль кидается меня спасать.

– Не говорите так! – восклицает она. – В конце концов, жизнь не похожа на жестокую мачеху. С вашим талантом нельзя предаваться подобным мыслям.

– Я больше не испытываю желания писать. Зачем? Для кого? У меня даже друзей не осталось.

Я бросаю на нее незаметный взгляд. Как она отреагирует? Люсиль краснеет.

– Вы не слишком любезны, – с укором в голосе тихо произносит она. – Мы не так давно познакомились, и все-таки я чуточку больше, чем соседка по пансиону! Я ваша читательница. Разве это ничего не значит?

Нужно немедленно развить преимущество – ради достижения цели можно сдобрить искренность капелькой лжи.

– Простите, моя дорогая! Ваша дружба очень важна для меня. Позвольте сделать признание… я уже несколько дней не чувствую себя несчастным – по очень глупой причине… Здесь никому не было до меня дела… а потом появились вы. Любой, даже самый маленький знак внимания способен привнести свет в жизнь человека моего возраста.

Она отвечает – не сразу, и ответ дается ей непросто:

– Я понимаю… Если бы вы только знали, как я вас понимаю! Вы очень точно подметили – насчет простого знака внимания…

Ее голос дрожит, она не может закончить. Резко встает, хватает сумочку и выбегает. Готов поклясться, что в лифте она плачет, и эта мысль доставляет мне удовольствие. Я «попался», но и сам не упустил добычу. Нам не нужны ни признания, ни прочая дребедень, которая обычно предшествует роману. Ах, Люсиль, как это чудесно, когда вам идет семьдесят шестой год! И как ты была права, избавившись от Жонкьера и одновременно избавив меня от моих фантазий! Смерть одного вдохнула жизнь в другого. Нам придется опасаться Рувра. И пусть мы можем себе позволить самую малость – несколько взглядов за столом, пару фраз под неусыпным оком Вильбера, одно-другое свидание в библиотеке или где-нибудь еще, – для нас все равно начинается новая жизнь. Я прощаю тебе все и сразу, дорогая Люсиль. Милая моя Люсиль. После стольких лет безнадежного воздержания я имею полное право упиваться словами, пьянеть от нежности! Да здравствует грядущая бессонная ночь. Я открыл выходящее в сад окно, и звезды остудили мой разгоряченный лоб.

09.00.

Я счастлив!

18.00.

Я счастлив!

22.00.

С чего начать? Мне так много нужно сказать, но я не тороплюсь и все хожу и хожу по комнате, не обращая внимания на пульсирующую боль в бедре. Мне трудно усидеть на месте. Я снова чувствую себя двадцатилетним и задыхаюсь от радости, восторга, возбуждения жизненных сил. Так дальше продолжаться не может – мой организм этого не выдержит. Я просто обязан соблюдать строгую писательскую дисциплину, рассказать обо всех событиях последовательно.

Первое воспоминание – самое волнующее. Я был в библиотеке. Ждал, снедаемый мучительным страхом, забыв о пятидесяти годах пустых забот, бессмысленных обязанностей, успеха, печалей и безропотного смирения. Она вошла. Остановилась, и мы посмотрели друг другу в глаза. О, что это был за взгляд! Никогда его не забуду. Я сделал два шага по направлению к ней, и все смешалось. Помню только, что обнимал Люсиль, зарывшись лицом в ее волосы, а она шептала срывающимся голосом:

– Ах, Мишель! Что с нами происходит?.. Что происходит?..

Воспоминание номер два – поцелуй. Оно и сейчас вызывает у меня растроганную улыбку. Этакий «подростковый» поцелуй – в висок, в щеку, благопристойный поцелуй, благоуханный, сулящий – потом, когда-нибудь – лобзание в губы.

– Я должна немедленно сесть, Мишель. Ноги меня не держат.

Я хватаю стул. Помогаю ей сесть.

– Закройте дверь, умоляю, – шепчет она. – Так мне будет спокойней.

Я дважды повернул ключ в замке и вернулся к ней. Мы чувствовали себя неловкими, нами овладела робость. Боялись заговорить, разрушить каким-нибудь словом то, что между нами родилось. Я пока не понимаю, что это за чувство, но оно огромное и хрупкое, полуулыбка-полуплач. Я сидел на краешке стола и обнимал ее за плечи. Нам требовался тактильный контакт, чтобы пережить несколько ближайших минут и плавно перейти от экзальтации к нежной дружбе, нам дано ощутить горячку страсти, но мы слишком стары, чтобы быть наивными. Некоторых жестов и слов следовало избегать. Требовалось изобрести своего рода очарованную улыбку. Она протянула ко мне руку.

– Мишель! Разве это возможно… Все случилось так быстро! Получается, мы оба были глубоко несчастны! Что вы обо мне подумаете?

Я сжал ей руку, чтобы успокоить, и прошептал в самое ушко:

– Не тревожься, моя милая Люсиль.

Обращение на «ты» поразило ее. Она откинула голову, чтобы видеть мое лицо. Я рассмеялся открытым, искренним смехом, желая прогнать все ее сомнения.