Алая радуга

Санька осторожно высвободил ее из травы, она вылезла на самый кончик засохшей былинки, почистила и натерла прозрачные крылышки, затем сорвалась, взвилась кверху и исчезла.

— Лети, дуреха, в лес, ничего тут не найдешь, — добродушно сказал ей вслед Санька.

Он любит пчел. Жизнь у них устроена как-то удивительно хорошо. Этакие маленькие насекомые, а живут лучше, чем люди.

Посмотришь на мужиков, каждый, как чибис, заботится только о своем гнезде, каждый тащит к себе в амбар. А у пчел все общее. С раннего утра до позднего вечера собирают мед и воск, не ссорятся, не обманывают друг друга, а складывают взятки в один улей. Ни богатых, ни бедных у них нет, все между собой равные. Лодырей в свой дом не пускают. Кто вздумает на чужом горбу ехать, тому крылышки обкусят и с лётки вниз головой. Вот так бы и мужикам в деревне жить. Таким, как Максиму Большову, давно пора крылышки обкусить: или работай наравне со всеми, не живи обманом, либо подыхай с голоду.

До полудня в поскотине никого не было видно. Словно вымерла Октюба.

После полудня Санька достал из сумки калач, холодную картошку и бутылку с молоком, плотно поел и задремал. Сонная одурь навалилась сразу, отяжелила веки, налила истомой. Не видел, как ушли коровы на остров, ближе к воде, напились и легли отдыхать, пережевывать жвачку. Не слышал, как проехала по дороге телега, а с телеги покосился на него Прокопий Юдин. Не слышал, как вскоре, следом за ним, подъехал Павел Иванович.

Слез с коня, наклонился над Санькой, тронул за плечо:

— Эй ты, пастух! Где твое стадо?

Очнулся Санька, протер глаза, узнав Рогова, покраснел.

— Пригрело солнышком, небось?

— Ага-а, пригрело.

— И то сказать, эвон жара какая стоит! Как в пекле. Пойдем, что ли, искупаемся…

Павел Иванович был спокоен и по-прежнему ласков, но возле губ лежала у него упрямая складка. Прихмуривались брови, строговато смотрели глаза.

После купанья выбрались на остров, ближе к стаду. Павел Иванович свернул цигарку, пустил в небо сизоватую струйку табачного дыма и, не глядя на Саньку, словно делая для себя вывод, заметил:

— Волки ходят след в след, да и прячутся ловко: рядом пройдешь, не увидишь.

Санька понял его.

— Стало быть, не нашел, дядя Павел?

— Не нашел. По всем лесам, почитай, обскакал, даже и признаков нет.

— И у Большова?

— С его загородки как раз и начал. Возле полевой избы вроде телега останавливалась. На траве, помятой колесами, какая-то пакость, должно, самогонная барда после перегонки. Для коней, что ли, была привезена, не знаю. А у избы оказался сам Максим Ерофеевич.

— Он следом за тобой проехал.

— Я так и догадался. Жеребец еще возле ходка стоял, остывал. Наверно, гнал Макся рысью, ближней дорогой, потому меня опередил. Спрашивает чего, дескать, ко мне на поле пожаловал? Ищешь чего-то, что ли? А сам глазами сверлит и клешней своей кнутовище давит. Эх ты, гад, думаю, не чиста, значит, твоя совесть, иначе не ломал бы кнутовище. Однако, виду не подал. Говорю: ездил, дескать, в Дубраву, хлеба смотрел.

— Наверно, не поверил.

— Понятно, он же не дурак, умеет соображать. Но теперича словить его станет еще труднее. Насторожился.

Павел Иванович с досады хлопнул ладонью по коленке.

— Может, в земле самогонный аппарат прячут? — осторожно высказал предположение Санька, сожалея о том, что ночью не довел дело до конца и тем самым дал возможность кулакам ускользнуть.

— А то где же? — задумчиво подтвердил Павел Иванович. — У волков и повадки волчьи. Определенно в земле яму выкопали и дерном прикрыли. Поди-ка найди это место. Матушка-земля велика, Дубравинские леса густые, болотистые.

Неудача давила Рогова, словно тяжелый камень. Он замолчал, сгорбился, бросил в сторону окурок цигарки и тут же снова достал кисет, начал свертывать новую. Санька сбегал к стаду, вернул ушедших на другой бугор молодых телок. Вернувшись, сел возле Павла Ивановича по-татарски, подвернув под себя босые ноги. Хотелось ему сказать Рогову: не горюй, мол, не переживай, все равно придет время, никуда Большов не скроется со своим самогонным аппаратом. Но не сказал. Должно быть, дело не только в том, что не нашелся этот аппарат.

Павел Иванович сидел на поляне, продолжая курить. В жарком мареве сизый дымок мгновенно растворялся. На брюках, в которых Павел Иванович ходил в будни и в праздники, как раз на коленке, лоснилась большая заплата. Он гладил ее шершавой рукой, но глаза его были устремлены куда-то вдаль.

— Переживаешь все ж таки, дядя Павел?

— Как тебе сказать? — вздохнул Павел Иванович. — Конечно, переживаю, но больше сейчас о другом думаю. Эх, Санька! Не за горами уже время, когда не надо будет гоняться за кулаками, заботиться о каждом фунте зерна. Обмоется земля, скинет с себя нечисть, и наступит на ней хорошая жизнь. Перепашут люди межи, станут между собой равными, появятся на полях машины. Ты что-нибудь из сочинений Владимира Ильича Ленина читал?

Санька покраснел, и Павел Иванович, все поняв, продолжал:

— А зря. Забиваешь голову всякими стишками, до настоящего чтения не доходишь. Какая у тебя книжка в сумке-то лежит?

— Графа Толстого «Анна Каренина».