Алая радуга

Состояние блаженства и мирная беседа с соблазнителем закончилась лишь с приходом Рогова.

Павел Иванович взял Гагулькина за лацканы потрепанного пиджака, приподнял со стула, хорошенько встряхнул.

— Опять нализался, образина!

— Па… Паве-ел Ива-нович! — виновато забормотал Гагулькин. — Ей-богу, не… не виноват! Ей-богу! Поднесли!

— Кто поднес? Сказывай, сукин ты сын!

Несмотря на опьянение, Гагулькин все-таки не пожелал рассказать о лечении Лукерьи и о принятой от нее благодарности. Освободившись от железных рук Рогова, он выпрямился, принял гордый вид и, ухмыляясь, заявил:

— Ты пошто меня за грудки берешь? Думаешь, испужаюсь? Нет, брат, Семена Гаврилова Гагулькина скоро не испужаешь! Не таковский Семка Гагулькин!

И без того расстроенный утренними неприятностями, Павел Иванович вышел из себя, прижал Гагулькина в угол и решительно потребовал, от него объяснений. Гагулькин еще пошумел, но затем сник и рассказал не только о Лукерье, но и о Ефросинье, у которой каждый вечер брал самогонный первач.

— К ней не все ходют, а кои поближе — на выбор, — заявил он хвастливо. — Это тебе не Милодора Панова, шинкарка. Той лишь бы деньги платили, а к энтой и при деньгах не скоро подъедешь.

— Кто еще там бывает?

— Еще-то? Фенька Кулезень. А чаще всего Максим Ерофеевич. Фроська-то, должно быть, его полюбовница. Содержит он ее в строгих порядках.

— Та-ак! Теперича все понятно! — отпуская Гагулькина, произнес Павел Иванович и при этом невольно подумал: «Эвон, оказывается, откудова ветер-то дует. Неспроста, значит, Фроська хотела любовь подарить. Но чего же они с Большовым хотят?»

4

Вызванные на допрос к участковому милиционеру Аникей Лытков, Фенька Кулезень и Милодора Панова вели себя по-разному. Аникей признал себя виноватым в том, что сразу не сказал комиссии о наличном зерне. Феофан Кулезень был трезвый, но, как всегда, держался нахально, однако подозрение в нападении на избача привело его в недоумение. Милодора рассердилась и начала поносить худыми словами всех, кто мог положить на нее, честную вдову, этакое темное пятно. Большов на вызов не явился. Его домашние сказали, будто он еще на рассвете уехал в поле. Собственно, по делу о Балакине ему ничего нельзя было предъявить, и милиционер намеревался спросить его лишь по поводу самогонного аппарата. Потом даже и в этом отпала надобность. После сообщений Гагулькина Павел Иванович попросил участкового пока Большова ни под каким видом не трогать.

Закончив допросы, участковый уехал.

Павел Иванович дождался прихода Федота Еремеева, закрылся с ним в читальне и долго беседовал. Связанные между собой долголетней дружбой, они привыкли друг от друга ничего не скрывать, советоваться и действовать сообща.

Федот Еремеев согласился с Павлом Ивановичем: никаких слухов о том, что Ефросинья торгует самогоном, не было, значит, она незаметно снабжала только определенный круг лиц. В числе их оказался Гагулькин и, несомненно, Фенька Кулезень. Пользовался ли Большов даровым самогоном как желанный гость, либо играл роль поставщика, все эти вопросы надо было выяснить. Но если Большов не поставлял, а лишь пил даровой самогон, то откуда Ефросинья его добывала? Если гнала сама, то где и из чьего зерна? Самогонный аппарат, по-видимому, находился все-таки в Черной дубраве. Его бы найти, а через него веревочка потянется дальше, и, как знать, не откроет ли она хлебные кладовые Максима Ерофеевича, а также затерявшиеся следы тех, кто нападал на Балакина и вылил бензин.

Решили свои предположения никому до времени не высказывать.

— Птички пугливые: чуть стук, чуть бряк — сразу же крылышки расправят и улетят! — сказал Федот Еремеев по адресу Ефросиньи и Максима Большова. — Пусть пока что зернышки клюют, а мы посмотрим со стороны, как их лучше накрыть!

— Семку Мексиканта ты тоже не трогай, — посоветовал Павел Иванович. — Уволить успеешь! Может быть, еще чего-нибудь спьяну сбрехнет. Кстати, проверил бы ты его. Не колдует ли он в пользу кулаков? Жалованье невелико, а на какие денежки пьет?

— Я, когда бумаги подписываю, завсегда читаю до строчки. Но ведь за всяким местом не уследишь. Грамота у нас не особо велика. Разве только где носом учуешь!

— Не всякая пакость пахнет.

— В том и беда!

Отказ Павла Ивановича побывать у Ефросиньи Федот Еремеев не одобрил.

— Черт с ней, что она баба сдобная! Ты же не парнишка, чтобы себя по мужскому делу не обуздать. Ну, и взошел бы к ней в избу, может, малость и помял бы ее для порядка, но зато узнал бы, чего они от тебя хотят? Теперича, вроде, она надсмеялась над тобой. Вот-де дураку какая прынцесса в руки давалась, а он слюни распустил!

— Пусть как угодно брешут, к чистому не пристанет.

— А я так взошел бы!

— Чужая баба вроде белены. Стоит с энтой травы одну ягодку сорвать и в рот положить — одуреешь, за другими ягодками потянешься. Лучше не трогать. Небось, на нас не одна пара глаз смотрит, а тыщи, и размениваться по мелочам нам не с руки. Вот и дома еще у меня непорядок!

— Опять Маланья шумит?

— Шумит!

— Пошумит да перестанет.