Алая радуга

— Довольно! Перестань реветь! Не хочешь видеть — уйду!

Этот окрик, по-видимому, подействовал на нее, так как она снова села на порог, как прибитая прижалась головой к коленям и, продолжая плакать, сказала с тоской:

— Перестал ты любить меня, Павел. Стала я старая, небаская.

— А вот еще будет так раз или два, то и верно перестану любить! — подтвердил он. — Ну, скажи, чего ради ты взъедаешься на меня? Видишь ли, хозяйством руководствую мало, богатства тебе не наживаю. Да провались оно пропадом это богатство! Никогда от него счастья люди не видели. Никогда я радоваться не стану от того, что заведу вторую корову, что свинья дюжину поросят принесет, что засыплю сусек доверху пшеничным зерном, либо вот куплю себе плисовые шаровары да сапоги с набором.

— Эвон, какая теперича я! — не слушая его сказала Маланья. Скоро совсем буду на старуху похожа. Небось, себе другую завел, помоложе, вот и отбился от дома.

Ему вспомнилась Ефросинья, ее белые босые ноги, и он смутился. Маланья, поглощенная горем, не заметила его смущения.

— Ежели гнать будешь, найду другую. Пока не искал, но найду.

— Иди!

— Эх, Малашка, и дура же ты! Больше десяти лет вместе прожили честь-честью. Никуда от тебя не бегал, неужели сейчас из сердца выкину?

Обнял ее. Вытер рукой заплаканное лицо. Надел ей на голову платок. Ему вдруг пришла блажная мысль рассказать о встрече с Ефросиньей, о том, как она зябко перебирала босыми ногами по влажной земле и предлагала любовь. Может быть, даже покаяться, что не прогнал Ефросинью и чуточку уступил. Но Маланья не ответила на его ласку и теплоту.

— Уйди! Дай успокоиться!

Павел Иванович отпустил ее и, сходя с крыльца, произнес:

— Эх, Маланья! До чего же мы с тобой разные!

Однако со двора он никуда не ушел. Взял под навесом топор, наделал из жердей колья и стал ремонтировать прясла.

Раннее солнце было удивительно ярким, после тумана земля курилась, а трава, обрызганная росой, ослепляла пламенем разноцветных красок. Немудреная работа на свежем воздухе, наступившие мир и тишина отвлекли от тягостных размышлений, Маланья и Ефросинья словно отступили куда-то в сторону.

Здесь, возле прясла, и застал его сельисполнитель Фома Бубенцов.

— Ну, чего тебя принесло? Случилось опять что-нибудь? — спросил его Павел Иванович, привязывая прясло к забитому в землю колу. — Ведь только недавно разошлись.

— Участковый приехал. Требует тебя. Не иначе, как насчет избача. Велел Лыткова позвать, Милодору, Большова и Феньку Кулезеня. Наверно, слышь, допросы будет снимать, допытываться, кто Федора вдарил и кто бельзин вылил из бочки.

Отправив Фому Бубенцова, Павел Иванович достал из погреба крынку молока, выпил его, почти не отрываясь, затем снял с полки половинку калача и положил в карман про запас. Пока он все это делал, Маланья не выходила из избы. Наконец, его крупная фигура мелькнула под окнами, и тогда она снова вышла на крыльцо, села на ступеньки, подперла щеку рукой и тихонько завыла.

3

Делопроизводитель сельсовета Семен Гагулькин в одиночестве сидел за председательским столом и от безделья обрывал мухам крылышки. По случаю раннего утра, отсутствия начальства и посетителей, это занятие оставалось единственным способом развлечься. Накануне Федот Еремеев предупредил его:

— Худо тебе будет, Семка, коли хоть еще раз явишься к должности в нетрезвом состоянии. Вылетишь у меня отсюдова, как пробка из бутылки.

Зная, что Еремеев попусту не говорит, Гагулькин второй день не брал в рот вина. Книга из сочинений Майн Рида, которую он любил читать с похмелья, на этот раз валялась в стороне и не привлекала его экзотикой мексиканских прерий.

По столу уже ползали десятка два беспомощных мух, когда, наконец, появился первый посетитель. Это была старуха Лукерья с Третьей улицы, известная знахарка. Вошла она, сгорбившись, подметая грязный пол длинным застиранным сарафаном и поминутно охая. Все ее лицо было закутано большой шерстяной шалью, отчего Гагулькин заключил, что Лукерья страдает невыносимой зубной болью. Не успев дойти до стола, она запричитала:

— Ох, батюшко, Семен Гаврилович, не поедет ли от вас кто в Калмацкое?

— А пошто тебе, баушка? — уточнил Гагулькин.

— Зубами измаялась, батюшко! Ох, моченьки моей нету! А там, бают, в больнице дохтурша есть по зубам. Коли поедет кто, может, меня подвезут? Показаться надо бы той дохтурше, пусть бы попользовала зубы. Ведь вторую ноченьку, батюшко, не сплю, из угла в угол бегаю.

— Зачем же к докторше, коли сама пользовать умеешь?

— Пробовала уж, батюшко, себе не помогает. Наговорной водой рот полоскала, из разных трав и синь-камня взвар делала, тертый чеснок к руке привязывала, даже перед иконой Варвары-великомученицы молилась, не помогает. Видно, средство угадать не могу, стара стала, память совсем отшибает.

— Ай, ай, ай! — сочувственно сказал Гагулькин, отставляя свое занятие и выходя из-за стола. — Темнота деревенская! Да коли же тебе Варвара-великомученица поможет? Ну-ка, скинь шаль да покажи, где там у тебя болит?

— Пошто, батюшко?