Алая радуга

— Нельзя! — мотнул головой Павел Иванович. — Райком рекомендует обходиться добром, а это мера крайняя. Да ты не тужи: бабы от нас не убегут! Пойдем-ка лучше во двор, разомнемся маленько.

На поляне возле крыльца сельсовета затеяли борьбу на кушаках. Рогов, быстро положив Федота Еремеева на обе лопатки, схватился с Илюхой Шунайловым. Илюха был ниже ростом, но упругий и быстрый, как пружина. Сонная улица наполнилась подзадоривающими возгласами, свистом. Свистел Санька. Он целиком придерживал сторону Павла Ивановича, который, свалив Илюху на поляну, пытался прижать его к земле.

Услышав шум, в ближних дворах разноголосо запели петухи, зло залаяли собаки. Под карнизом пожарки завозились и заворковали голуби. Ночевавшая возле плетня чья-то телка нехотя поднялась на ноги, потом взбрыкнула и побежала вдоль улицы.

Казалось, не было ни трудной ночи, ни забот и хлопот о хлебе, ничего не было, кроме предутреннего тумана, пения петухов, убегающей телки и вот этой мирной забавы.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Услышав перекличку петухов, встала с мягкой перины Ефросинья. Почесала спину, протерла глаза, перекрестилась на висевший в переднем углу образ и пошла подмесить квашонку. От латки с квашней, укрытой тряпкой, во все стороны поползли тараканы. Она смахнула их ладонью, еще раз перекрестилась. Тут до нее донесся шум и свист со стороны сельсовета. Тогда она, бросив квашонку, с любопытством прислонилась к окну. По площади курился дымчатый туман, и отсюда, из окна, ничего не удавалось рассмотреть. В одной ночной рубахе, босиком выбежала на улицу. Показалось ей, будто возле сельсовета происходит драка. Встревожилась: «Не из-за хлеба ли? Не Фенька ли там воюет? — Прислушалась. — Нет, не драка! Смеются, стало быть, просто так разыгрались. Ишь, жеребцы! Им и устали нет. Нашли время!». Потом шум стих, а немного погодя послышался голос Рогова, кому-то пожелавшего спокойного сна, и шаги. Вслед за тем, из редеющего тумана появилась высокая фигура. По-видимому, Рогов направлялся домой, а дорога вела его как раз мимо окон Ефросиньи. «Спаси, Христос! — мысленно перекрестилась она. — Хорошо, что сегодня Максим Ерофеевич не ночевал. А то всегда в эту пору уходит, и как раз налетел бы на этого басурмана». И тут же поежилась: «Ох, спросит он с меня, коли не исполню его волю». Поэтому, когда подошел Рогов, не скрылась в ограде, а поманила его пальцем, таинственным шепотом позвала:

— Павел Иванович!

— Что такое? — спросил он удивленно.

— Заверни на минутку.

— Зачем?

— Ну, зайди же, зайди! Видишь, я босиком, холодно на земле-то стоять.

Ефросинья была ему до плеча, тонкая в талии и широкая в бедрах. Не то от разметавшихся по голым плечам рыжих волос, не то от ее тела, проступающего сквозь ночную рубаху пахло дурнопьяном.

— Сгинь, чертова баба! — недоброжелательно отозвался он. — Какое у тебя ко мне дело в этакую рань? Я же не поп!

— С бабьей скукотой к батюшке не ходют.

— Вот так монашка!

— Была монашка, а теперича баба. Не хуже других!

— Ты что, одурела? — смущенно пробормотал Рогов. — Мало, поди-ко, тебе других мужиков?

— То мужики. А ты любый! Па-аша! — произнесла она ласково. — Сон мой полуночный, бабья сухота. Которую уж ночь думаю о тебе. Пришел бы! Положил бы голову на плечо, зацеловала бы, душу бы к твоим ногам положила. Ну, зайди же хоть на минуточку.

— Сейчас не могу, — сказал он, не находя другого подходящего ответа. — Еще на грех наведешь, увидят люди, потом стыда не обраться.

— А ты не бойся, Па-аша! Так схороню до вечера, с собаками не найдут.

— Отстань, Ефросинья! Без тебя тошно!

— Вот и успокою!

Она потянулась к нему, но он отступил и пошел дальше своей дорогой, растревоженный, охваченный сомнениями. Ефросинья зябко поежилась. «Лешак, прости господи! Будто и не мужик! Иной бы взыграл, как конь, а энтот… тьфу! Хоть бы облизнулся! Чего теперич сказать Максиму Ерофеевичу? Не поверит: как это баба мужика не могла охомутать?»

Из соседнего огорода, заметив уходящего Рогова и стоявшую у ворот полуголую Ефросинью, выглянула, тихонько ахнула и присела в заросли репейника сноха Саломатовых. Через некоторое время она перебежала по огороду к Ефросиньиной ограде, позвала:

— Суседушка!

— Чего тебе? — зевая спросила Ефросинья.

— Поздно провожаешь сударика-то! Заспались, поди?

— Да-а, припозднились малость, — сощурив хитровато глаза, ответила та. — Ночи короткие, еле успеешь милушку приголубить…

— Несмотря, что партейной, а тоже экой же бабник!

— По мне так не все ли равно: лишь бы жаркий был!

Сноха Саломатовых, бабешка болтливая, нежданно-негаданно пришла ей на помощь. «Ну, эта теперича так растрезвонит, что того лешака больше и звать не придется. Худая слава, как худая болезнь, прилипчива, — с облегчением вздохнула Ефросинья, уходя в избу, — Максим Ерофеевич будет, небось, очень доволен».

2