Алая радуга

Поэтому о цели приезда калмацкого псаломщика ничего не упомянул, но уловив резкий порыв ветра в открытое возле алтаря окно, многозначительно произнес:

— Ветерок-то дует сегодня как раз вдоль села. Не дай бог в этакое время чему-то случиться.

Прокопий Ефимович немало удивился подобному намеку отца Никодима, но у Максима Ерофеевича из-под густых бровей злорадно сверкнули глаза.

Попрощавшись с батюшкой и выйдя за церковные ворота, Прокопий Ефимович отозвался неодобрительно:

— Старый хрен, энтот отец Никодим! Небось, должон понимать, что ветер на наши дворы тоже дует. Не ровен час, останемся нагишом.

— Э-э! Что в лоб, что по лбу! Не все ли равно! — в голосе Максима Ерофеевича зазвучала решимость, которая, как знал Юдин, ничего хорошего не предвещала. — Разве мы теперича хозяева? Самолучшую землю у нас отняли. Посевы все ущитывают. С батраками договор пиши, давай им выходной день. Правов на собраниях лишили. Никуда негожая жизня для хозяина! Теперича еще вот с энтим консомолом! Хорошо, если только штрафом отделаемся!

— Живущей оказался, паскудыш! Ведь вроде, уж совсем обмер, а возьми-ко его: отлежался.

— Зря ты не дал его поленом пристукнуть. Забросили бы с камнем на шее куда-нибудь за камыши в болото.

— Полагал, так будет спокойнее.

— Все с оглядкой делаешь, Проня! Неужто я меньше тебя соображаю? Во мне злости много, это правда. Бываю я и не сдержан по карахтеру. Но где надо не ошибусь!

— А все ж таки лучше с оглядкой-то. Класть голову за медный семишник не следует, коли уж класть, то за серебряный целковый! Во всяком разе нас за парнишку не посадют. Телесных увечий нет!

А сам подумал: «Все-таки Макся чего-то решил. Ишь, как глаза горят. Пропадешь с ним ни за грош!»

3

Передав еле живого Саньку матери, Павел Иванович и Федот Еремеев снова сели на коней. На этот раз остановились они возле двора Егора Горбунова. У нерадивого хозяина избенка стояла набок, с провалившейся крышей. Плетень, огораживающий пригон, подгнил, накренился, и из него вывалились пласты старой слежавшейся соломы. В проеме между столбами, вместо ворот, торчала жердь. В ограде уныло бродила тощая лошаденка.

Уже развиднелось. Жена Егора, молчаливая и такая же, как лошадь, тощая, неторопливо месила квашню. Увидев нагрянувших во двор представителей власти, она бессильно опустилась на деревянную, давно не мытую лавку и зашептала молитвы.

Егор спал на полатях, уткнув лысую голову в подушку. По его рыжей бороденке, похожей на банную мочалку, по губам и по носу ползали мухи, привлеченные зловонным перегаром самогона.

Он проснулся и начал сползать с полатей лишь после того, как Федот Еремеев, потеряв терпение, поднялся на приступок и начал тянуть его за босые ноги.

Не разобрав сразу в чем дело, Егор отправился было к голбчику, где стояла кадка с водой, и уже взял ковшик, чтобы утолить жажду, но увидев, наконец, посторонних людей, заморгал глазами:

— Вы пошто здесь?

— А вот сейчас разберемся пошто? — прикрикнул Федот. — Опять прикидываешься! Прошлый раз меня в сумление ввел, но теперича не уйдешь!

— Пресвятая дева Мария! — запричитал Егор. — Пошто ты так, Федот Кузьмич?

— Сказывай сразу, пока я тебе башку не расшиб: кто этой ночью в твоей загородке был? Кто там убивством занимался?

— Не я! Вот, ей-богу, не я! — ошарашенный неожиданным вопросом, еще больше запричитал Егор, оседая на пол. — Какое убивство? Пошто?

— Не знаешь?

— Ой, не знаю, Федо-от Кузьмич!

— Врешь, продажная душа!

— Не сойти мне с энтого места, коли я вру! Ночью-то сами хозяева туда гоняли на подводах. Барду, коя была приготовлена, я всюё перегнал, а лагуны с вином оставил в яме по приказанию Максима Ерофеевича. Стало быть, хозяева и были в избушке, более некому.

— При них подтвердить это можешь? — спросил Павел Иванович.

— Хошь перед богом подтвержу. Коли бы я знал, что они экое дело там сотворят!? Ай, ай, ай! Батюшки мои, пропадает теперича из-за них, проклятущих, моя бедная головушка!

— Значит, Большов и Юдин?

— Это точно, они. Никто иной, только они!

— Ну, ладно!

Павел Иванович заставил Егора подняться с пола, умыться, привести себя в порядок, а сам в это время заглянул под пол. Сивухи не нашлось, зато прямо под люком лежали мешки с зерном, аккуратно сложенные в штабель. Тогда он, не обращая внимания на Егора и его жену, снова запричитавших в один голос, сошел по крутой лесенке, пересчитал мешки. Было совершенно очевидно, что столько пудов пшеницы, припрятанной под пол, никак не могли принадлежать Горбунову, сеявшему не более двух десятин.

— Чей хлеб? — выходя из подпола спросил Рогов.

— Чужой хлебушко-то! Ей-богу чужой! У меня на сохранении, — не стал врать Егор.

— Значит, Большова?

— Да уж, наверно, его. Ах ты, грех какой! Ведь все энто из-за нужды! Семейство! Надо же чем-то кормиться.

— И за сколько же ты продался Большому?

— Должишки у меня перед ним скопились, так он посулился сбросить. Коли, говорит, сохранишь, никому не выкажешь, считать должником не стану. А я и муки у него займовал, и овса для коня, и деньжонок малость, чтобы дегтю и карасину купить.

— Давно уже хранишь-то?